Читать книгу "Стать японцем - Александр Николаевич Мещеряков"

на «духовности», приводил к страшным и смертельным практическим последствиям. Раз дух выше материи, то для достижения «царства духа» следует материю истребить. Японская журналистка писала о том, что при виде трупа китайского солдата она чувствовала лишь холодное безучастие. «Мое отношение к трупу китайского солдата было полностью отстраненным. Я подумала о том, что моя холодность вызвана незнанием китайцев, а потому и человеческий труп казался мне просто неодушевленным предметом»121.

Упразднение тела с его «мешающими» духу потребностями имело самое непосредственное отношение и к самим японцам. «Никаких желаний — вплоть до победы!» — таков был один из главных призывов военной эпохи. Национализируя тело, государство национализировало и личное время. Время, потраченное на себя и развлечения, имело антинародный и антигосударственный душок. Слово «отдых» приобрело отрицательные коннотации. Сон и ночь воспринимались как досадная помеха для выявления национального духа. В отличие от традиционной поэзии, в поэзии тоталитарной воспевается не луна, а солнце. То яркое крабное солнце, которое изображено на японском флаге.

В идеале личного времени у «обычного» японца не должно было оставаться совсем, днем и ночью японец должен был служить общему телу и делу. Образцом для подражания служил солдат, напрочь лишенный права распоряжаться как своим телом, так и временем. В армии запрещалось употребление личного местоимения «я», вместо него следовало употреблять свою фамилию и звание, т. е. именовать себя таким же образом, как и твое армейское окружение. Таким образом, человек военный как бы смотрел на себя «со стороны», что предполагало лишение его прав собственности на себя и свое тело.

Главным достоянием «японского духа» объявлялась готовность умереть во имя императора. И действительно, японский солдат с неподражаемой готовностью шел на смерть. Самый известный и растиражированный массовой культурой пример — это летчики-камикадзе, но на самом деле подобный «героизм» был массовым явлением во всех родах войск, «психические атаки» (американцы называли их «банзай-атаками) под шквальным огнем были чуть ли не ежедневной практикой. Американская пропаганда (которая по степени своего выдающегося антигуманизма выделяется даже на фоне других образцов военного времени) призывала к поголовному истреблению японцев, т. е. к геноциду, в частности, на том основании, что «япошкам» попросту «нравится умирать».

«Нормальная» ситуация мирной жизни — дети, оплакивающие своих скончавшихся престарелых родителей. Типичный японский образ военного времени — мать, оплакивающая своего сына. То есть война лишала возможности исполнить главное жизненное предназначение — заботиться о престарелых родителях.

Все иностранные наблюдатели отмечали, что дух японского солдата действительно исключительно крепок, а его готовность к самопожертвованию приводила не только в восхищение, но и в ужас. Это касается не только военных чинов, но и гражданского населения, зачитывавшегося сочинением Ямамото Цунэтомо, который объявлял, что предназначением самурая является смерть. В выпущенных в декабре 1941 г. «Лекциях по культуре родной речи» приводился образцовый диалог командира и построенных перед ним солдат. «Умрите!» Солдаты отвечают: «Есть умереть!»122

Ямамото Цунэтомо говорил о смерти как о привилегии самурая, теперь эта привилегия была распространена на всех японцев. Военный человек служил образцом для подражания. Общество все больше позиционировало армейские порядки, обыкновения, вкусы и идеалы как чаемый идеал. В стране господствовало убеждение, что Манифест императора Мэйдзи, адресовавшийся военным (его главный смысл: смерть за родину — легче птичьего перышка), следует рассматривать как текст, адресованный всем японцам без исключения. Не желая попасть в руки врага, японские жители на крошечных островах, разбросанных в Тихом океане, неоднократно кончали жизнь массовым самоубийством. С точки зрения «рациональности» (достижения победы или же нанесения ущерба противнику), большинство подобных поступков не выдерживают никакой критики, однако для тогдашнего японца гораздо важнее было преодолеть себя и инстинкт жизни, то есть победить себя, одержать победу над собственной бренной плотью, а не над противником. Излюбленным мотивом военных художников была смерть японского солдата на поле боя. Иными словами, воспеванию подлежал тот миг, когда воин переставал выполнять свой воинский долг. Он его уже выполнил: пожертвовал своим телом во имя императора, и это служило свидетельством чистоты его души и помыслов, способствовало освобождению духа от ненужной оболочки. Выявляемый войной комплекс агрессивности и разрушения был в зна-читальной степени направлен не только против врага, но и против самого себя.

Японцы оказывались заложниками используемых ими метафор. В таких условиях, когда господствовало убеждение, что «дух» безусловно первичен по отношению как к «телу», так и ко всему «материальному», к этому «материальному» стали относиться с пренебрежением и даже презрением. Японская армия была вооружена плохо, ни один вид вооружений не показал своей конкурентоспособности по сравнению с вооружениями других «передовых» стран, лучшей «защитой» от вражеской пули вчитался нательный пояс с вышитым на нем тигром. «Коллективное бессознательное» японского народа полагало, что качество вооружений не имеет решающего значения, ибо японскому «коллективному духовному» ничто не страшно. Материальному обеспечению потребностей тела живого солдата (еда, медицинское обслуживание, одежда, безопасность) уделялось чрезвычайно мало внимания, ибо господствовало убеждение, что главное — это боевой дух. Во время многих боевых операций число погибших от голода и болезней солдат значительно превышало количество погибших непосредственно на поле боя, что указывает на открытое небрежение и даже презрение по отношению к «телу». Некоторые исследователи полагают, что во время той войны количество «небоевых» жертв вообще превышало число жертв «боевых».

Возвращавшиеся домой раненые, калеки и инвалиды превозносились в качестве героев, им выдавался специальный значок, свидетельствующий о боевом ранении, для большей приметное™ они одевались в белые одежды, свидетельствующие о «непорочности» их ран. Во многом это было обусловлено страхом, что их примут за «обычных» калек и подвергнут дискриминации, которая на бытовом уровне была делом весьма распространенным. Раненые даже просили власти учредить какой-нибудь «телесный знак», который свидетельствовал бы о боевом происхождении их ран, ибо в бане их тело было лишено опознавательных меток. Инвалидам, лишившимся конечностей, государство бесплатно выдавало протезы, производство которых успешно развивалось. Также бесплатно предоставлялись искусственные глаза. Открывались и дома инвалидов, которым требовалось длительное лечение. Государство полностью национализировало тело японца, включая его составные части. Конечной целью реабилитационного процесса было возвращение раненого или инвалида либо в действующую часть, либо в производственный процесс. То есть «починка» искалеченного тела вела к его возвращению туда, где ему и положено быть — на место смерти. По мере ухудшения положения на фронте осуществлять такую реабилитацию становилось, разумеется, все сложнее.

Забота государства о мертвом теле была больше, чем забота о теле живом. Тело солдата, призванного в