Читать книгу "Город женщин - Элизабет Гилберт"

третьим этажом. Вот он, мой шанс извиниться и поблагодарить Оливию за то, что пришла мне на выручку, решила я.

– Оливия, – начала я, – я в большом долгу перед вами…

– Ой, Вивиан, – перебила она, – ну хватит уже.

Больше мы на эту тему не заговаривали.

Нас ждала работа, и времени на сантименты не оставалось.

А работа состояла вот в чем.

Нам поручили давать по два спектакля в день в столовой Бруклинской верфи, стоявшей на берегу Уоллабутского залива. Прежде всего, Анджела, ты должна представить себе размеры Бруклинской верфи – самого оживленного судостроительного предприятия в мире на тот момент истории. На двухстах акрах, сплошь застроенных зданиями, в военные годы трудилось почти сто тысяч рабочих. Здесь было около сорока столовых, и в каждой давали представления – мы отвечали за «развлекательно-познавательную программу» лишь в одной из них, столовой номер 24, которую все называли «Сэмми». (Почему, я так и не поняла. Может, потому, что в ней подавали так много разных видов сэндвичей? Или потому, что шеф-повара звали мистер Сэмюэльсон?) В «Сэмми» ежедневно обедали тысячи усталых замурзанных людей, накладывая себе огромные порции неаппетитной переваренной еды.

А нашей задачей было развлекать рабочих во время трапезы. Развлекать и культивировать в них патриотический настрой. Мы служили рупором Военно-морских сил, через который подавалась информация и пропаганда. Нам велели поддерживать ненависть к Гитлеру и Хирохито (в наших водевилях Гитлера убивали столько раз и столькими способами, что я ни секунды не сомневалась: он это чувствует и в Германии его из-за нас мучают ночные кошмары). Также надлежало внушать зрителям озабоченность судьбой американских солдат, воюющих за границей, и постоянно напоминать, что их лень и недобросовестность на рабочем месте ставят под угрозу жизни наших моряков. Мы должны были предостерегать их, что болтун – находка для шпиона, а шпионы нынче повсюду. Уроки техники безопасности, новостные бюллетени – все это тоже легло на наши плечи. Вдобавок ко всему нас проверяла военная цензура. Цензоры присутствовали на всех представлениях, сидели в первом ряду и следили за тем, чтобы мы не отклонялись от партийной линии. У меня даже появился среди них любимчик, мистер Гершон. Мы с ним так плотно общались, что стали почти как родные: я ходила на бармицву к его сыну.

Чтобы донести до рабочих весь этот огромный объем информации, нам выделяли по полчаса дважды в день.

И так три года подряд.

Материал все время приходилось обновлять, иначе нас закидали бы объедками. («Как же хорошо вернуться на войну!» – восторженно выдохнула Пег, когда нас впервые освистали. Она действительно была счастлива.) Эта невозможная и неблагодарная работа вытягивала из нас все соки. Условий не было никаких. В столовой имелась маленькая сцена – скорее, даже платформа, сколоченная из грубых сосновых досок. Ни занавеса, ни сценического освещения; вместо оркестра пришлось довольствоваться расстроенным фортепиано и игравшей на нем миссис Левинсон, крошечной местной старушкой. Миссис Левинсон (весьма неожиданно) лупила по клавишам так, что слышно ее было аж на Сэндз-стрит. Под декорации приспособили ящики из-под овощей, под гримерку – уголок на кухне рядом с раковиной. Что до артистов, нам приходилось иметь дело отнюдь не со сливками театральной сцены. С началом войны большинство хороших нью-йоркских актеров отправились на фронт или нашли хорошо оплачиваемую работу в военной сфере. Нам доставались одни «хромые и кривые», как неласково отзывалась о них Оливия. «И чем это отличается от обычной театральной труппы?» – столь же неласково парировала Пег.

Делать нечего, приходилось импровизировать. Брать шестидесятилетних на роль юных любовников. Поручать роли инженю – или мальчиков – степенным дамам средних лет. Поскольку наши гонорары не могли даже сравниться с зарплатами на производстве, артисты и танцоры постоянно уходили от нас – куда бы вы думали – рабочими на верфь! Сегодня хорошенькая молодая девушка пела со сцены в «Сэмми», а завтра обедала в той же столовой, повязав голову платком и надев рабочий комбинезон. В кармане комбинезона у нее лежал разводной ключ, а в конце месяца ждала приличная зарплата. Завлечь ее обратно в лучи прожекторов не представлялось возможным – у нас и прожекторов-то не было.

Мне поручили шить костюмы, хотя иногда я писала сценарии и даже пару раз сочинила слова для песен. Никогда еще я не работала в столь невыносимых условиях. Бюджет практически отсутствовал, а ввиду военной обстановки началась тотальная нехватка необходимых мне материалов. В дефиците были не только ткани, но и пуговицы, молнии, крючки и петли. Я стала чудовищно изобретательной. Самым отчаянным моим костюмерским подвигом можно считать жилет короля Италии Виктора Эммануила III, который я сшила из жаккардовой обивки полусгнившего дивана, обнаруженного на помойке на углу Десятой авеню и Сорок четвертой улицы. Я нашла его как-то утром и оторвала обивку голыми руками. Не скрою, костюм пованивал, зато король выглядел по-королевски – что удивительно, поскольку играл его старик со впалой грудью, всего за час до этого варивший фасоль на кухне «Сэмми».

Само собой, я стала постоянным гостем в «Комиссионном раю Луцкого» и теперь бывала там даже чаще, чем до войны. В лице Марджори Луцкой – теперь она училась в старших классах – я обрела партнершу в костюмерном деле. Только она могла достать мне все необходимое. Луцкие подписали с военным ведомством контракт на поставку тканей и одежды, так что их ассортимент заметно сократился, но в Нью-Йорке им по-прежнему не было равных. Я отдавала Марджори небольшой процент своей зарплаты, а та приберегала и припрятывала для меня лучшие материалы. Сказать по правде, Анджела, без нее я бы не справилась. Несмотря на разницу в возрасте, за годы войны мы очень сблизились, и вскоре я стала считать ее подругой – хоть и странноватой.

До сих пор помню, как впервые поделилась с Марджори сигаретой. Дело было зимой на складе у Луцких; я устала рыться в баках с тряпьем и вышла покурить на погрузочную площадку.

– Дай затянуться, а? – раздался голосок.

Я посмотрела вниз и увидела кроху Марджори Луцкую – та весила не больше ста фунтов – в тяжеленной енотовой шубе из тех, что студенты Лиги плюща любили надевать на футбольные матчи в 1920-х годах. Ее голову украшала форменная шляпа канадской конной полиции.

– Не дам, – ответила я, – тебе всего шестнадцать!

– Именно, – кивнула Марджори. – То есть я уже десять лет как курю.

Не в силах противиться ее обаянию, я уступила и протянула ей сигарету. Марджори умело затянулась и сказала:

– Знала бы ты, Вивиан, как мне надоела эта война. – Она смотрела в переулок с