Читать книгу "Страсти по России. Смыслы русской истории и культуры сегодня - Евгений Александрович Костин"

рода героев, все остальное – чепуха: какая же без этих людей может быть правда жизни? В их существовании обнаруживается такая логика бытия, какую тщетно пытаются обнаружить Листницкий или купец Мохов. Если уже она не дается таким людям, как Григорий или Аксинья, что же говорить о тех, вышеуказанных, как бы проходных героях «Тихого Дона»? Внешне, они все – как бы проходящие мимо правды, мимо истины бытия. Но они и есть ее, жизни, суть, они не могут пройти мимо себя, ускользнуть от себя.

Увиденные писателем и воспроизведенные им факты действительности и истории (в самых широких параметрах этих категорий) – это и есть тот философски-художественный метод абсолютно полного и завершенного (то есть полного своим собственным содержанием) эстетического воспроизведения действительности, носящего абсолютно неповторимый по своему генезису и состоявшейся феноменологической определенности характер. Философия бытия, человека, суть истории, отношение к самым разнообразным и сложным вопросам реальности как таковой представлены через изобразительные ряды и сам характер художественного высказывания писателя.

* * *

В аспекте нашего разговора о неких принципиально новых со стороны Шолохова способах изображения действительности – фигуры Аксиньи и Григория являются наиболее содержательно и художественно маркированными, несущими в себе почти все аспекты представлений писателя о человеке как таковом.

Шолохов предельно широк в изображении своих любимых героев, палитра изображенных черт характера, психологии, внешности и т. п. имеет оригинальное выражение. И в определенном отношении его подход противоречит тому, к чему мы привыкли, оценивая выстраивание характера, способы изображения человека в предшествующей литературной традиции, прежде всего – русской. Единство характеристик персонажа в этой традиции должно быть художественно непротиворечиво. Не могут героини Толстого Наташа Ростова или Анна Каренина отступить от определенной линии их изображения писателем, какая и создает целостность и полноту художественно воплощенного человеческого характера. (Мы не принимаем во внимание те особенности описания черт личности героини, какие только оттеняют ее женскую и человеческую прелесть, – к примеру, эпизод попытки бегства Наташи с Анатолем Курагиным и показ Толстым ее «некрасивости»). Единство внутренних и внешних характеристик персонажа и представляет то, что мы называем состоявшимся целостным литературным характером. И чем более крепко соединено это талантом писателя, тем убедительнее и жизненнее для читателя предстает тот или иной персонаж. Да, Толстой искал в добром человеке его злые черты, в злом – где он проявляет доброту, но это явный и осознанный содержательно-стилистический прием.

У Шолохова все черты характера и поведения человека даны в объективном равновесии, онтологическом единстве. Так, как он показал вообще человека, а не просто – человека из народа, у него не было предшественников, и более того – не было последователей [См.: 2, с. 418–455]. Понять данную объективную универсальность Шолохова – это понять его художественную феноменологию. А главное – увидеть и почувствовать, куда движется человек и человеческое общество, культура в целом, и история, в конце концов, уже в начале текущего века.

В этом месте рискнем обратить внимание совсем на небольшой ряд изобразительных деталей, связанных с образом его любимейшей героини, Аксиньи. То же самое легко прослеживается и применительно к Григорию Мелехову. Вот как воссоздается в начале книги ее облик (одна из его сторон), главным образом через восприятие Григория.

– «И тут в первый раз заметил Григорий, что губы у нее бесстыдно-жадные, пухловатые» [1, с. 38]. (Здесь и дальше курсив наш – Е. К.)

Вот Аксинья провожает Степана в лагеря. Опять-таки Григорий наблюдает за ней:

– «Аксинья шла рядом, держась за стремя, и снизу вверх, любовно и жадно, по-собачьи заглядывала ему в глаза» [1, с. 40].

После посещения Аксиньей Дроздихи, хуторской ведуньи (героиня желает вернуть себе любимого), Шолохов замечает о ней:

«Аксинья крестится. Злобно глядит на счастливую розовость востока» [1.С.71].

Такого рода, как бы внешняя, «негативность» изображения персонажа, и – как выясняется в дальнейшем тексте романа – главной героини повествования, может показаться, с одной стороны, неопытностью молодого писателя, еще не усвоившего «правил» традиционного художественного письма, а с другой стороны, подвергает сложившееся эстетическое сознание как читателя, так многих критиков, профессионалов, сильному испытанию на прочность. Шолохов разрушает самым безусловным образом тот художественный стереотип (а по существу художественно-феноменологический подход), какой сложился в предшествующей литературной традиции. Приученные реагировать на указания писателя, его продуманную маркированность персонажа «отрицательными» деталями черт характера, внешности, поведения, читатель, а также и критик, оказываются неготовыми к тому, что в общей картине мира писателя, в которой данный герой занимает ключевое место, весь этот отрицательный ряд не имеет никакого существенного значения. Это как рябь на поверхности могучей реки, какая продолжает нести свое сильное течение, независимо от того, что творится на ее поверхности.

И как бы «порочность» каких-то черт Аксиньи, о каких, не стесняясь, говорит нам сам автор, и «бирючность», волчьи повадки Григория, не застилают ему, Шолохову, понимания того, что человек гораздо глубже и мощнее, чем поверхностные проявления его индивидуальной судьбы; что неприятные черты характера персонажа, его внешности или поведения, могут быть подчас отталкивающими для читателя в тот или иной момент повествования, но они не являются важными или определяющими не только для читателя, но и для самого персонажа, человека из народа. Автор и его герои живут, исходя из совершенно иных соображений о смысле и цели существования. Их нельзя столкнуть с их человеческого пути, разрушить истинную цельность их характеров такими проходными по существу замечаниями о тех или иных частностях их жизни и судьбы.

Расширение «площадки» изображения человека происходит у Шолохова совершенно незаметно по сравнению с предшествующими линиями изображения персонажа из народа во всей русской литературе. Уж на что про что Платон Каратаев является квинтэссенцией понимания народа русским интеллигентом (аристократом), но он лишен у Толстого собственного голоса, он не можем высказать всего того, что он чувствует и понимает в жизни другому герою. Он споет песенку Пьеру, расскажет ему сказку, этим и ограничивается толстовское понимание-непонимание такого рода персонажа. Он не знает, как с ним обращаться, что в нем разглядеть. Не спорим, это был грандиозный шаг вперед в понимании русского народа русской литературой, но что с того было самому народу, человекам из него. Собственно, Толстой и застрял на этой ступени подхода к закрытому кокону народной души и характера.

То, что сделал Шолохов – это не просто прорыв в открытии народного характера, но прорыв в раскрытии тех основ народной жизни, какие лежат в основе всех пертурбаций истории России на протяжении XX века. В этом таинственном, неимоверной крепости базисе народной жизни переплетено накрепко нежность и жестокость, «злобность» и милосердие, чувство красоты и насмешка над нею