Читать книгу "Великая разруха. Воспоминания основателя партии кадетов. 1916-1926 - Павел Долгоруков"

Поют петухи и заливаются соловьи, но я не наслаждаюсь природой. ***, которому 30 лет, т. е. вдвое моложе меня, решается с отчаяния взять в лоб остающуюся скалу. Удивительно, как он со своим тяжелым мешком выдержал. Ползем прямо вверх. Руками работаем не менее, чем ногами. К счастью, кустарник прочный, редко обрывается. Все же я еще два раза сорвался и задержался о другой кустарник и скалы. Минут 15 прокарабкались 20—25 саженей. Еще совсем темно. Потом, к счастью, почувствовали под ногами полоску земли, идущей вкось наверх. Вероятно, козья тропка. Пробираясь по ней, вдруг вышли, к нашему восторгу, на вершину горы, где начиналось плоскогорье. Приятная минута. Луна, вышедшая на короткое время за горой, уже зашла. Восток уже заметно светлел. Мы почти вышли к сторожке, где должны были ночевать, т. е. около 1 1/2 версты левее тропы, которую так и не нашли. Всего вместо 25—30 минут шли 21/2часа. Поскорее отошли от обрыва, чтобы наши силуэты с мешками на рассвете не были замечены снизу, и свободно пошли к сторожке. ***, несколько раз ходивший здесь, говорит, что днем не решился бы взобраться напрямик. К нашему огорчению, ее обитателей не было, она была пуста, на запоре, никто не откликался. Внутри слышались часы. Крыша была разрушена. Что случилось с хозяевами? (Как впоследствии оказалось – разрушение от урагана.) Пришлось идти к ним в деревню (версты 3). Идем преимущественно полем, не дорогой, чтобы не встречать никого.

Восток алеет. Светает. У большой деревни (с советом, комсомольцами и т. д.) идем дорогой, спешим, чтобы прийти ранее, чем деревня встает и пойдут на работу. Солнце встает. Совсем светло. Встречаем одного старика, потом другого. Здороваемся. Ответ: «Пошли Бог здоровья». Проезжает телега. Запоздали. Лают собаки. Выгоняют скотину. Наконец подходим к дому, почти на краю деревни. Я захожу за сарай. *** идет на рекогносцировку, все ли благополучно с хозяевами. Оказывается все благополучно. Нас радушно принимают. Сельский интеллигент. Яичница с салом. Есть ничего не мог. Но выпил два стакана чая с лимоном и 8 – 7 стаканов местного вина. Какой восторг после пересохшего горла. Матрац на полу. Уснул как убитый. 8 июня. Встал в 12 часов дня. С наслаждением умылся. Меня, а также и *** всего ломит три дня. На плечах опухоли от сумки. Особенно ноет в коленях, где у меня было ранее растяжение жил. Левая рука в кости болит, в правой была палка, ею преимущественно цеплялся и на нее падал (вправо круча). На всем теле, преимущественно в ногах (и у ***), ссадины, кровоподтеки, синяки. Подмазали йодом ранки. Вчера ничего не замечали. Пообедали – чудный борщ, жареная, домашняя колбаса, рисовая каша, сотовый мед, домашнее винцо. У бедного *** через неделю оказалась от натуги грыжа, и ему предстоит операция. Он несколько раз туда переходил, но в первый раз пришлось так туго и идти без тропы. Поехали парой на трясучей повозке. Урожай, как в Бессарабии, чудный. Море хлеба, почти уже в рост человека. Все время трепещут жаворонки и падают с выси в пшеницу. Несколько русских и молдавских сел малороссийского типа, но более камня. Мы в Молдавской республике. В леску, в овраге, известном бандитизмом, *** приготовляет револьвер. Трясемся на повозке. Тело от вчерашнего ноет. Перепадает дождь. Покатые холмы. У станции еврейская корчма. Сплю. В 11 час. поезд на Одессу. Хозяйка любопытствует, откуда едем. Отмалчиваемся. 3-й («жесткий») класс. Забираюсь наверх, расстегиваюсь. *** говорит, что я храпел на весь вагон и что ночью комендант поезда и агент ГПУ, обходя, уставились на меня, покачали головой и ушли. У меня до Харькова никакого документа (на всякий случай вместе с биографией придумана целая история). Порядки. 9 июня утром Одесса. В гостиницу. Т. к. без ночевки, то документы не спрашиваются. Часа за два до нас выпал небывалый град с куриное яйцо, шел полтора часа. Масса повреждений, и по всему городу выбиты стекла. Пожарные оттаивают на улицах, на низких местах град, слепившийся в аршин толщиной. Мы выехали в 5 час. дня, и град еще лежал, несмотря на жару, в некоторых местах кучами, очевидно, не растаял и к ночи. Пешее большое движение, экипажного почти нет. Редкие народные белые автобусы (единственное белое движение, которое до сих пор заметил). В толпе, как в Харькове, косоворотки, темные и белые рубахи с ремешками, рабочие фуражки, татарские парчовые ермолки. Многие с портфелями – служащие различных учреждений. Обедали на Приморском бульваре. Порт совершенно пуст, без пароходов. Вообще впечатление от Одессы – замирания. Очевидно, вследствие кризиса портовой жизни. Многих рабочих и служащих увольняют. Выехали в маленьком купе «мягкого» вагона. Приятно было растянуться, т. к. мы одни в купе, то и безопаснее, чем в «жестком» вагоне. Рядом с нами в купе – комендант и ГПУ. Порядок и чистота большие. Проводник отбирает билеты и дает квитанцию. В дороге не беспокоят. За бросание окурков в вагоне и на станциях – штраф. Мост в Кременчуге через Днепр охраняется. Окна затворяются. На одной станции тысяч 50 шпал. Поезд ползет более суток. Скорые, говорят, плохо ходят (от Харькова в Москву и Севастополь 16 часов). Вечером, когда *** пошел на станцию, слышу, в соседнем купе спрашивают у двух евреек документы наши соседи. Нет. «Как же в дороге и нет документов?» Уверен, что и меня спросят. К счастью, не спросили. И еврейки как-то доехали до Харькова. В Кременчуге и в Полтаве ел на вокзале. Чай в купе. В Харькове 10-го вечером. Встретил вызванный по телеграфу офицер. Привез в гостиницу «Красная Москва». В тот же вечер раздобыли мне паспорт на 59-летнего Сидорова. Вздохнул свободнее. Комната хорошая, чистая, но без умывальника. *** поехал к жене и матери. 11-го июня. Едем с *** по Сумской. Меня узнает проф. ***, бывший у меня лектором в Севастополе в 20-м году. Поражен. Я недоволен, что сразу узнал. Пригласил обедать. Год был в командировке в Берлине.

Намеревался остаться за границей. Но эмиграция и особенно монархисты произвели на него такое удручающее впечатление своей оторванностью и неспособностью, нежеланием понять, что происходит в России, что предпочел вернуться, несмотря на гнет и придавленность интеллигенции (политическая информация особо). Переполнение и оживление в Харькове страшное. 380 тысяч жителей. Порядок. Хорошие быстрые автобусы ходят с парижской регулярностью. Движение огромное. Та же рабоче-демократическая толпа, портфели, ермолки. Столовые переполнены. Квартирный кризис. Трамваи переполнены. На каждом шагу полуправительственные магазины, кооперативы, «Ларек» и др. Всякого товару и снеди масса, но дороговизна страшная. Жизнь (не говоря про мануфактуру) раза в три дороже парижской. Милиция, внешний порядок. На галерке, стоя в театре. Гастроли Московс. Мал. театра, знакомые артисты. Пьеса Островского. Молодой человек уступил мне сидячее место. После случая с опознанием меня проф. *** ношу на улице очки и кое-что еще изменил в обличье. К хорошо знакомому доктору. Не узнал меня. Минут 10 выслушивал. Кроме эмфиземы, склероза и миокардита (ослабление сердечн. мышц), что было найдено у меня 2 года тому назад в Словуте, когда я был арестован ГПУ, нашел еще расширение аорты. Запретил курить (продолжаю) и предписал водовое лечение. Отложу до обоснования на месте. Потом я ему открылся. Поражен. Как проф. *** говорил, что после встречи со мной не мог сосредоточиться на экзамене, так и доктор сказал, что ему трудно было потом принимать больных. Через день имел с ним интересную беседу. Удивился, что при моем сердце, тучности и летах мог проделать такой трудный переход. Не рекомендует повторять. Из моих земско-кадетских знакомых – почти никого в Харькове не осталось. Придавленность и гнет страшный. Шпионаж вовсю. Прозябание. Несколько времени, как террор усилился, масса арестов и ссылок на Соловки. Доктор говорит, что если б я знал, какой теперь террор, то наверно не рискнул бы приехать (?). Пока лишь общее впечатление от виденного и слышанного и от 3—4 разговоров с лицами. С офицерами (нашими) почти еще не говорил. В деревне не был. Намереваюсь посетить украинскую деревню и великорусскую. Выписал одного человека из Москвы, чтобы подготовить пребывание там и квартиру, так как там мне гораздо опаснее. Как только будет подготовлено, выеду туда и в Петроград. Хотел посетить Волгу, Кубань и Дон, но из-за дороговизны вряд ли придется, если паче чаяния не получу подкрепления из-за границы. Дороговизна убивает меня, т. к. курс доллара искусственно поддерживается в 1 р. 94 к., а размен на черной бирже почти невозможен. Чувствую себя превосходно. Отдохнул от перехода еще в Одессе и на железной дороге. Тело более не болит, ссадины заживают. Желудок хорошо работает, так как двигаюсь, а в Кишиневе слишком много ел и совершенно не двигался из-за конспиративности и отсутствия цели хождения. Правильно сделал, что решился во что бы то ни стало побывать в России, даже после моей неудачи 2 года тому назад. Необходимо личное общение эмиграции с Россией. Как оживились те немногие, с которыми пришлось видеться. Один назвал меня первой ласточкой (это я-то ласточка!). Через несколько месяцев после моего отъезда (вероятно, придется уехать за границу, т. к. при затяжном процессе здесь пребывать и работать мне небезопасно, да и нельзя) я уполномочил и принял меры к более широкой огласке здесь моей информации через некоторое время после моего выезда из России, о наших центральных эмиграционных течениях, в отличие от партийно-монархических, которые приносят огромный вред эмиграции, превращая ее в Кобленц, обрекая на отчуждение от противобольшевистской здешней публики, которая совершенно отрицательно относится к партийности. Хотя милюковская, республиканская партийность не менее вредна, чем монархическая, но она здесь менее заметна. А монархическая партийность придает колорит всей эмиграции. То, что нам было ясно и в эмиграции, отсюда еще нагляднее представляется, а именно, что те, кто теперь не могут подняться на национально-надпартийную высоту и играют в монархические игрушки, обрекают себя на вечную эмиграцию и вредят делу слияния эмиграции со здешней противокоммунистической публикой. О зарубежном съезде и «Возрождении» советские газеты довольно много писали. И то, что по этим газетам и по редким доходящим слухам публика здесь узнала, она в съезде и в позиции Струве разочарована. Объясняю здесь всюду мудрую позицию в. кн. Н. Н. – ча. О нем знают, но как о чем-то очень отдаленном и реально-проблематичном, мало интересуются. Это все мои первоначальные, еще поверхностные впечатления. Могут впоследствии быть коррективы. Войны и интервенции никто не хочет. Добрармия оставила здесь плохие воспоминания (командование Май-Маевского, ген. Шкуро). О Врангеле лучшего мнения, чем о Деникине, как более властном и упорядочившем, по слухам, фронт и тыл. Его в 20-м году ожидали с нетерпением. Теперь более верят в эволюцию, в финансово-экономический кризис, в падение червонца. Желают экономической блокады Европой. Боятся положительных результатов франко-советских переговоров. Надо все сделать, чтобы повлиять на французов, предостеречь общественное мнение. Все политические организации должны этим заняться. Недостаточно делается. Задача момента. Привет друзьям от лимитрофов.