Читать книгу "Царь велел тебя повесить - Лена Элтанг"

* * *

– Твоя мать не могла покончить с собой, – сказал я, и Агне пожала плечами. Сестра стояла на кухне и крошила лук, голые локти мелькали, луковичная шелуха струилась на пол. Больше всего на кухне мне нравился этот пол, точно такой, как на картине Вермеера «Любовное письмо».

– Разумеется, могла, – сказала сестра после долгого молчания. – Лекарств у нас всегда был полный дом. Это ее решение, и я здесь ни при чем.

Она принялась за порей, а я загляделся на ее шею, похожую на глянцевую корку венского калача, пытаясь представить, как сестра готовила обед для двенадцати мужчин на полевой кухне посреди африканской пустоши. А потом, когда на лагерь спускались сумерки, она умывалась, смотрела на свой календарь и отправлялась в одну из двенадцати палаток, ту, что на очереди.

– Ладно, Зое приняла свой Conium по доброй воле. И Фабиу повесился по собственной глупости. Все умирают сами, а ты только наблюдаешь с удивлением. Разве не ты настучала матери на отчима, сказала, что он тебя лапает, разве не ты наврала, чтобы на тебя, наконец, обратили внимание?

– Я сказала правду!

– Будто я тебя не знаю. Зое испугалась, устроила ему сцену, приплела еще соседскую сиротку, верно? Фабиу был оскорблен, уничтожен и завязал веревку на крюке от люстры. А потом, когда она заболела, ты затаилась в своем глухом углу и ждала ее смерти.

– Слушай, братик, а где был ты? – Она отшвырнула нож и повернулась ко мне, уперев кулаки в бока. – Чтобы ей позвонить, мне приходилось добираться до почты несколько часов, на продуктовом грузовике, по ночной холодной пустыне. А ты жил себе, курил свою травку, оставил ее одну умирать, а потом заявился в день похорон и выкинул меня из собственного дома.

Я пожал плечами и вышел из кухни, успев услышать:

– Не волнуйся, мы с сыном скоро уедем. Загостились мы тут.

Я уже поднимался по лестнице в мансарду, когда эти слова догнали меня и заставили задержать дыхание. Я увидел тетку в полутемной вильнюсской прихожей, куда я вошел из такого яркого зимнего дня, что чуть не наткнулся на нее сослепу. Она сидела на полу перед своей рыжей кожаной сумкой, будто перед большой собакой, и разговаривала вслух.

– Ну что, поедем домой? – бормотала она, осторожно затягивая молнию. – Загостились мы. Пора и честь знать.

Вильнюс, январь две тысячи первого. Она пробыла у нас неделю, такая маленькая, в черном дурацком парике, чужая и невыносимая. Я все сделал, чтобы видеть ее пореже, часами бродил по городу, валялся в подсобке со своей напарницей, даже в кино ходил на последний сеанс. Не могу об этом думать, стыд разъедает меня, словно известь.

Я мог бы вытащить из тебя этот рак, Зое, я бы взял его за хвост, и отнес на берег Тежу, и бросил бы, и он бы полетел в речную воду. Даже если бы в тебе поселилось еще несколько раков, я бы всех их переловил, передавил, открутил бы им клешни, сорвал бы глаза со стеблей, будто черные ягоды.

* * *

– Текста не существует, пока ты его не читаешь, – сказал я однажды, чтобы произвести на Лилиенталя впечатление. – Взявшись за книгу, ты суешь палец во втулку, шестеренки начинают вертеться, спицы сверкать, ремни натягиваться. А стоит отложить ее, как она теряет право на существование и демоны дуд уносят в ее архив, на склад старых паровозов или еще куда-нибудь.

– Друг мой, – лениво ответил Ли, – ты начитался переводов с тибетского. Разумеется, текст существует, причем сразу весь целиком – и тот, что давно написан, и тот, что пишется в эту минуту, и тот, что никто еще не осмелился написать. Вот кроме текста действительно ничего нет. Все появляется только в связи с ним и ради него. Значит, когда ты не читаешь, то сам и лежишь на этом складе со старыми паровозами!

Теперь я знаю, что он был прав: не будь у меня моей кириллицы, я бы давно заржавел, хрупко или вязко разрушился и уж точно потерял бы счет времени. Время в тюрьме превращается в зарубки, графины с водой, смену белья, допросы, прогулки, душ и прочее. Никаких больше часов и минут. Зато я могу отмечать время по скорости умирания своей батареи. Вот сейчас, например, я вижу, что наш с тобой разговор прервется через двенадцать минут.

После того как какая-то сволочь разбила мои очки, я больше не доверяю своей камере. Тавромахию я держу при себе, по примеру того капитана из Pulp Fiction, только он хранил золотые часы в капитанском анусе, а я завернул tesoro в носовой платок и пристегнул булавкой к резинке трусов. Собственно, это все, что у меня осталось своего.

Моя бабушка Йоле хранила свои богатства в продавце воздушных шаров, он стоял у нее на комоде, сколько я себя помню: желтые фаянсовые шары были такими убедительными, что мне все время хотелось проткнуть их иголкой. В продавце лежало столовое серебро и малахитовые бусы. Серебром в нашем доме считались шесть чайных ложек, подаренные мне на зубок. Одноглазая пани Ядвига, которая принесла подарок, пережила бабушку всего на пару месяцев.

Йоле умерла в середине июля, ночью, в грозу. Утром мы нашли ее в постели, она лежала ничком поперек кровати, окно спальни было открыто настежь, и пол вокруг него залит водой. Такой уж это был год, в нем умерли Рихтер, мать Тереза и Уильям Берроуз, а Богумил Грабал выпал из окна, пытаясь покормить голубей. Удивительно, как мало тогда занимала меня смерть. Помню, как сидя за столом на поминках по Йоле и глядя на лицо матери, похожее на желтый фаянсовый шар, я вдруг засмеялся, поперхнулся рисовой кутьей и выбежал из-за стола, чтобы смеяться в ванной еще несколько минут.

Еще помню, как, узнав о гибели Фабиу, я сказал тетке по телефону, что теперь они с дочерью заживут безмятежно и просторно. Будь я на месте тетки, послал бы дурака куда подальше и бросил бы трубку, а она знаешь что сказала? «Было времечко, целовали нас в темечко; а ныне в уста, да и то ради Христа!»

Зое

Любовь – слово скользкое, горячее, неуловимое, холодное, тихое, белое, быстрое. Вот Евагрий Понтийский, тот вообще понимал ее как кротость. А я вот что думаю: не надо надеяться на тех, кто тебя любит. Потому что те, кто тебя любят, надеются на тебя. Странно сознавать, что жить осталось совсем немного. Меня сожгут и поставят урну в маленький склеп, где хранится прах моего мужа, на заросшем пустырником клочке земли, за оградой кладбища dos Olivais, на котором похоронили Лидию, зарыли всю целиком, в те времена там еще не было печи для сожжения мертвых людей.

Похоронить Фабиу рядом с матерью не разрешили, и он мог бы предвидеть это, если бы читал Томаса Мора: «Если кто причинит себе смерть, то его не удостаивают ни земли, ни огня, но без погребения позорно бросают в какое-нибудь болото». Если Зеппо однажды придет и станет спрашивать про меня, покажи ему, пожалуйста, это место на dos Olivais. И не сердись на него. Он из тех людей, что шутят невпопад, говорят непристойности, проливают вино на ковер, могут даже ударить под горячую руку, но ты на них не сердишься, на них никто не сердится, они – совершенство, и все тут.

Иногда я думаю, что этот парень был привратником, посылаемым богами, он открыл мне лиссабонскую дверь и придержал немного, чтобы я успела отдышаться после подъема по крутой лестнице. Если бы не он, я кончила бы в дурдоме или в борделе. Все шло к тому.