Читать книгу "Изгои Рюрикова рода - Татьяна Беспалова"

Твердята узрел Бугу и его барабан. Оба расположились на широком носу судна. Сын Тат уселся на доски палубы, привалился широкой спиной к кипам пеньковой верёвки. Рядом с ним расположился Олег: острые уши, вываленный алый язык, внимательный, цепкий взгляд. Суетливая матросня оббегала их стороной, опасаясь даже глянуть на огромные, с палец величиной, зубы пса. Буга оглаживал огромными ладонями расписное тело барабана. Твердята много раз рассматривал эти странные узоры, подобные рисункам на лице Тат. Но вот Буга прикоснулся ладонью к барабанной шкуре один раз, другой, третий. Казалось, за шумом корабельной жизни нипочём не расслышать биения барабана. Твердята неотрывно следил за огромными ладонями барабанщика, которые всё чаще соприкасались с истёртой поверхностью козлиной шкуры. Плеск потревоженной веслами воды, хлопанье паруса, скрип снастей, голоса матросов – всех перестучал Буга-умелец. Казалось, размеренные его удары вливали силу в мышцы гребцов – они заработали веселей. Дромон пошёл быстрее, и скоро обрывистый берег Тмутаракани отодвинулся к горизонту. Тогда барабан умолк. Амирам приказал поставить все паруса, гребцы умерили свои старания. Удары вёсел о воду становились всё реже.

Когда хлопнул парус на передней, самой маленькой из трех мачт огромного дромона, Твердята совсем уж собрался спуститься в трюм, к Колосу. Но его остановила Тат. Она крепко ухватила его за запястье, заговорила на языке племени Шара.

– Этот корабль везёт разных тварей. Некоторые из них – дорогой товар. А иные – станут кормом для рыб.

Она стояла позади Твердяты. Морской ветерок, играя краями её шали, прижимал выгоревшую, жёлтую материю к Твердятиной груди.

– Не удивляйся, милая, – снисходительно отозвался Твердята на языке русичей. – На каждом корабле живут крысы, и если ты заметила их…

– Эти крысы очень велики и ужасно прожорливы. И ещё. Они понимают твою речь, но язык степного племени не ведом им…

Твердята обернулся. Строгие фиалковые глаза в упор смотрели на него. Губы едва слышно произносили слова языка степного племени.

– Это твои единоверцы: русичи – служители умирающих богов.

– Возгарь и Борщ? Завсегдатаи корчмы? Прислужники Давыдки? Неужто соглядатаи?!

– Тише! – она приложила ладонь к его губам.

– Не хочу тише! – он ощутил странную боль, забытое телесное чувство – он улыбался. – Радуйся, Тат! Мы вышли в море! Мы свободны!

Ах, как он любил эти твёрдые, остро пахнущие хмелевыми шишками ладони! Дромон покачивался на пологих волнах, выходил на морской простор. Когда над их головами, на самой высокой из мачт дромона, захлопал, расправляя грудь, огромный греческий парус, Твердята схватил Тат за руку и повлёк на корму судна. Палуба убегала из-под ног. Корабль двигался всё быстрее. Где-то на рее, над их головами хохотал Амирам. А они нашли местечко под натянутым на каркас навесом, за кипами пеньковых веревок. И снова, в который уже раз, она оказалась необычно податливой, мягкой, послушной. Повинуясь его ласковым уговорам, она перестала стыдиться возможных нескромных взглядов снующей повсюду матросни. Она лишь сняла с шеи странный амулет – головку ящерицы – изготовленный не так давно Бугой. Парень сотворил это совершенство на глазах у Твердяты, просто вырезал ножом из корневища мёртвой акации. Тат положила чудную игрушку на бухту канатов, отуманенными страстью очами глянула на Твердяту, раскрыла объятия.

Потом, когда затихла суета, когда «Единорог» лёг на избранный Амирамом курс, они расположились полулёжа, плечом к плечу, чтобы смотреть на выбегающую из-под кормы пенную дорожку – недолговечный след корабля. Их тешил тёплый, пахнущий солью ветерок. Нахальные чайки всё ещё сопровождали судно, но берег уже скрылся за округлившейся линией горизонта. Тогда, невзирая на очевидное и сладостное для Твердяты утомление, Тат завершила свои наставления:

– Амирам взял со служителей умирающих богов хорошую плату. Он взялся доставить их в большой каменный город.

– Я волнуюсь о моей Елене, – отозвался Твердята. – В Царьграде правит новый император. По-вашему – каган. Отец моей невесты был близок низвергнутому властелину. Я волнуюсь о моей Елене…

– Что же пообещал ты корабельщику за коня? Какую службу подрядился сослужить? Ведь заплатить деньгами ты не мог…

Твердята сделал вид, будто уснул, не расслышал её слов.

Часть пятая

Миронег страдал от нетерпения. Амирам, не скрывая усмешки, взирал за метаниями русича. Все эти охи и ахи, падения ниц перед возникшим на горизонте жилищем распятого. Есть же чем восхищаться! Каменные стены, золочёный купол, а вокруг та суетность, тот же блуд и небрежение к устоям! Какая там Тмутаракань! На берегах Боспора люди роятся, подобно клопам в подстилке нищего жида. А где больше людей, там сила непотребства многократно умножается. А уж новоприбывших столичный блеск ослепляет мгновенно. И их, ослепших и обеспамятовавших, поглощает бездонная утроба столичного разврата.

С палубы «Единорога» стало видно ряд крепостных стен, мощную каменную пристань, несметные полчища судов, больших и малых, с мачтами и без. По заливу сновали разномастные лодчонки. Тат с нескрываемым изумлением смотрела на толпу людей, сновавших по пристани, на сонмище судов у каменной её стенки, на царственность крепостных стен, возвышавшихся над ними. Закатные лучи, пробиваясь через щели в прерывистой пелене облаков, украдкой облизывали золотой, тусклый по пасмурной погоде купол.

– Смотри! Видишь? – Твердята обернулся к Тат. – Видишь золотой купол?

– Обиталище вашего Бога? – тихо отозвалась Тат.

– Обиталище Бога? – Твердята задумался.

– Обиталище Бога – душа человека, – назидательно заметил Миронег. – Блажен, кто пустил Его в себя, кто испытал благодать слияния. Если полагать так, то христиан много больше, чем тех, кто принял таинство крещения, кто причастился Святых Тайн…

Хохот Амирама был подобен вою крепостных труб, возвещавших о приближении императорского флота.

– Пгости меня, детище Константина! – возопил он. – Пгости меня, патриагх пгавославных! Я пгивез тебе ещё одного егесиагха! Га-га-га!

Чайки преследовали «Единорог» по пятам. Их пронзительные вопли, соединяясь с плеском воды за бортом судна, наполняли сердце Твердяты неизъяснимой, давно потерянной радостью.

– Мы дошли… Мы дошли! – твердил он.

– Этот город наполнен ханжеством и блудом. Он пробуждает жажду стяжательства, вероломство! – Тат внезапно заговорила на греческом языке.

Твердята вздрогнул от неожиданности, обернулся, уставился в её бледное, измученное качкой лицо.

– Вот уж не подозревал! Ты знаешь язык ромеев? – засмеялся он.

Она заметила усмешку на лице Твердяты и отвернулась, спрятала взгляд.

– Впервые вижу тебя смущённой, воительница! – захохотал Тверядта. – Ты испытываешь страх? Уж не плачешь ли?

Повинуясь внезапному порыву, он схватил её в объятия, отодвинул с лица край жёлтой шали. Твердята неистово целовал изображения ящериц и птиц на её лице, прикоснулся губами к каждой чёрточке. Неукротимое вожделение овладело им. Он был и радостен, и смущён, и готов к любым сражениям. К любым! Миронег, стеная, скрылся на корме, собирая пинки и насмешки: