Читать книгу "Лев Яшин. Легендарный вратарь - Александр Соскин"

От исступленно-победных воплей телекомментатора Дмитрия Губерниева, заходившегося истерикой в ура-патриотическом раже передач из олимпийского Турина (2006), пролег всего шаг до издевательски унизительной встречи на родине: медалистов впустили через аэропортовский VIP-зал, а безмедальных «плебеев» – через общий вход, наружное оцепление не допускало встречавших родственников в здание аэровокзала, часами держа их на морозе, а когда одна олимпийская триумфаторша вышла к ним, обратный путь закрыли слова: «Ты медаль там выиграла, а здесь ты никто».

Не знаю, приучило ли неистребимое российское хамло к долготерпению новое поколение спортивных героев, но те, прежние, неисправимые, так и не смогли привыкнуть к подобным выходкам. Неудивительно, что добрейшего, всегда готового кинуться на помощь, в чем-то наивного, потому как не ожидавшего подвохов со стороны родного государства, Льва Ивановича от всех этих гадостей колотило, трясло. Чиновничья подлость каждый раз ввергала в стресс, усугубляла болячки, подцепленные в футбольные годы.

Михаил Иосифович Якушин, человек-кремень, даже уронил слезу, когда говорил: «Мне кажется, Яшин считал, что судьба несправедлива к нему. Он ведь с детства старался жить по совести, работать не щадя себя, все делать точно и добросовестно, однако это не избавило его от горя и страданий».

Так и есть – получилось, будто судьба потребовала расплаты за то, что ему дала. Но в минуты тягостных раздумий последних лет, уже совершенно больной, Лев Иванович Яшин в который раз предъявил свою грандиозность отчетливым пониманием общественной несправедливости не к нему лично, а к делу его жизни, к своему ненаглядному футболу. В 1989 году, незадолго до кончины, его тяжелые слова как молотком ударили по тем мозгам, которые не разучились соображать, и тем сердцам, которые не устали чувствовать: «Мы ощущали себя любителями, хотя были профессионалами. Потому что отношение к нам было любительское. Да, мы развлекали людей, мы – шуты. Но мы еще же и специалисты, мы – рабочие…»

Он и остался в благодарном сознании людей специалистом из специалистов, рабочим человеком футбола.

Муки и радости

Кабинетные бдения, бумажная работа, бюрократическая суета были созданы вовсе не для Яшина. Он отдыхал душой, встречаясь со старыми футбольными друзьями, выезжая на матчи ветеранов. В сентябре 1984 года отправился в Болгарию на прощальный матч Христо Бонева, которого принимал 13 лет назад у себя во время такой же торжественной, но печальной процедуры. Вернувшись в Москву, через день улетел в Венгрию во главе сборной ветеранов. Сам в составе ветеранских команд был и в 70-х гость редкий, а теперь вообще не играл – болели ноги и все остальное, да и возраст уже считал неподходящим (как для кого – знаменитый Сергей Ильин, для действующих футболистов «дедуля», выходил на поле до семидесяти).

Матч с венгерскими «бывшими» состоялся 22 сентября 1984 года в Капошваре, что в двухстах километрах от Будапешта. Вечером ощутил потерю чувствительности, онемение, потом адскую боль в правой ноге. Александр Мирзоян, в ту пору слушатель Высшей школы тренеров, изучавший там спортивный массаж, предложил размять мышцы. Но боль не проходила, угрожала гангрена, отвезли в Будапешт, в столичной клинике начали готовить к операции. Разбуженный в пять утра, примчался, несмотря на ранний час, старый товарищ – легендарный вратарь непобедимой сборной Венгрии 50-х Дьюла Грошич, утешал его, теребил врачей, рыдал, как ребенок. Операция не дала радикального результата, решили срочно отправить в Москву.

Из аэропорта Яшин попал сразу на операционный стол: профессор Анатолий Владимирович Покровский, экстренно мобилизованный своим хорошим знакомым и тезкой Коршуновым, в сложившейся ситуации не мог принять никакого иного решения, кроме самого тяжелого и крайнего – ампутировать ногу. Когда Лев Иванович отошел от тяжелого наркоза, увидел рядом плачущую Валентину Тимофеевну. И медленно, заплетающимся после наркоза языком, произнес:

– Не плачь, Валя. Что ты волнуешься? Ну посуди, зачем мне нога? Я ведь в футбол давно не играю.

Сколько в этих словах было непоказного мужества и благородства – в такую минуту он думал не о себе, а о близком человеке. Мужеству Яшина удивлялся даже все повидавший Покровский: «Подумайте только – две операции в день, перелет, две бессонные ночи, а он даже не застонал ни разу, только зубами скрипел».

Несчастье с великим вратарем всколыхнуло тысячи и тысячи людей. Спорткомитет СССР, Федерация футбола, Центральный и Московский городской советы «Динамо», квартира Яшиных были завалены телеграммами, письмами, посылками со всех концов света – из Англии и Бразилии, Италии и Аргентины, Испании и Мексики, многих других стран, из разных городов и самых медвежьих углов нашей огромной, тогда еще не развалившейся страны.

Выражали глубокое сочувствие, предлагали помочь, чем можно, Майя Плисецкая и Иван Козловский, Сергей Герасимов и Тамара Макарова, Гордон Бенкс и Ладислао Мазуркевич, президент ФИФАЖоао Авеланж и президент МОК Хуан Антонио Самаранч, королевская семья Нидерландов, совсем безвестные люди. На многих конвертах значился адрес: «Москва, футбол, Яшину», и письма доходили по назначению. Чемпион мира 1982 года Дино Дзофф, этот «итальянский Яшин», еще недавно обнимавший старшего коллегу у себя в гостях на церемонии собственных проводов из футбола, телеграфировал всего несколько пронзительных слов: «Поражен громом. Стою рядом как друг».

Не счесть было и посетителей: вся команда «Динамо» во главе с тренером Александром Севидовым, старые друзья по клубу Владимир Шабров, Георгий Рябов, Геннадий Еврюжихин, Владимир Пильгуй, дорогие сердцу учителя Константин Бесков, Гавриил Качалин, руководители Спорткомитета и Управления футбола Валерий Сысоев и Вячеслав Колосков, председатель Федерации спортивных журналистов Борис Федосов, поэт Роберт Рождественский, артисты Геннадий Хазанов и Иосиф Кобзон, целый ансамбль «Русский сувенир», дворовые приятели с Миллионной, с которыми не виделся 30 лет, но сразу узнал. Навещавшие порой не могли поместиться в палате, перемещались в холл.

Окрыленный всеобщей поддержкой, он мобилизовал весь запас терпения и мужества, чтобы пережить физические боли и моральные страдания. Физические боли доставались легче, к ним он был приучен жестокостью футбола, его правил и регламента, длительный период не разрешавшего замен. Когда в игре порвалась мышца ноги или перчатку залила кровь из лопнувшего пальца, терпел, но играл: «Я же мужчина в конце концов», – вот и весь сказ.

Труднее давались моральные боли. Когда-то слезу ронял редко, разве что вконец отчаяшись от обиды нелепых проигрышей и голов. А в больнице, стоило появиться на пороге палаты старым учителям и партнерам, тем же Якушину и Симоняну глаза мгновенно заволакивало. Валентина с первого появления в послеоперационной палате принялась настраивать мужа («Я знаю, как тебе тошно. Но ты же остался мужиком! И я тебя по-прежнему люблю»). Однако его неотъемлемое мужество, как часто бывает, орошалось понятной чувствительностью, на которую подбивала горестная, труднопреодолимая ситуация внезапной обезноженности.

Не давало покоя унижение от толстокожей безучастности власть имущих к людскому горю, не только своему собственному В этой экстремальной ситуации с особой остротой пронзила его трагедия инвалидов афганской войны – с четырьми совсем молоденькими солдатиками оказался в одной палате института протезирования, где в 1985 году проходил реабилитацию. Забыв о собственном несчастье, безутешно плакал над заброшенностью палатных соседей – никому не нужных, отощавших от недоедания ампутантов-афганцев, раздавал им все продукты, доставленные из дома.