Читать книгу "Жизнь после жизни - Кейт Аткинсон"

(У русских говорится «Родина-мать» — это, как-видно, что-нибудь да значит, думала Урсула. А у англичан? Наверное, просто «Англия». На худой конец — блейковский «Иерусалим».{126})

И опять о судьбе и тысячелетнем рейхе. Снова и снова. Мигрень, еще до ужина подкравшаяся тупой болью, переросла в терновый венец. Урсула вообразила, как сказал бы Хью: «Да уймитесь же вы, герр Гитлер», — и вдруг до слез затосковала.

Ей хотелось домой. Ей хотелось в Лисью Поляну.

Как при королевском дворе, собравшиеся не могли разойтись, пока монарх не соизволит удалиться в опочивальню. В какой-то миг Урсула заметила, что Ева театрально зевнула, как бы говоря ему: «Ну, хватит уже, Волчок» (Урсула понимала, что у нее разыгралось воображение, но в такой обстановке это было простительно). В конце концов он, слава богу, сдвинулся с места, и собравшиеся тоже начали вставать.

Судя по всему, Гитлера особенно любили женщины. Они тысячами присылали ему письма, домашние кексы, подушки и подушечки с вышитыми свастиками, истово толпились вдоль дороги на Оберзальцберг (как отряд Союза немецких девушек, в котором состояли Хильда и Ханна), чтобы хоть одним глазком увидеть его в большом черном «мерседесе». Многие кричали, что хотят от него ребенка.

— Что они в нем находят? — недоумевала Сильви.

Когда она приехала в Берлин, Урсула сводила ее на парад — очередное мероприятие с бесконечным размахиванием флагами и выносом знамен, потому что Сильви изъявила желание «посмотреть на эту суету». (Как это по-британски — низвести Третий рейх до уровня «суеты».)

Улица пестрела красно-черно-белым лесом. «Уж очень резкие у них цвета», — произнесла Сильви, как будто речь шла о том, чтобы пригласить национал-социалистов для отделки гостиной.

С приближением фюрера возбужденная толпа стала безумствовать, оглушительно выкрикивая Sieg Heil и Heil Hitler.

— Неужели я единственная, на кого это не действует? — спросила Сильви. — Как по-твоему, что это: новый вид массовой истерии?

— По-моему, — ответила Урсула, — это «новый наряд короля». Мы с тобой единственные, кто видит, что король — голый.

— Клоун, — припечатала Сильви.

Урсула зашикала. Английское слово звучало почти так же, как немецкое, и ей совершенно не хотелось вызывать гнев толпы.

— Подними руку, — велела она.

— Я? — возмутился цвет британской женственности.

— Ты, конечно.

Сильви с неохотой вскинула руку. Урсула тогда подумала, что до конца своих дней будет помнить, как ее мать салютовала вместе с нацистами. Конечно, говорила себе Урсула по прошествии нескольких лет, дело было в тридцать четвертом, когда совесть еще не съежилась и не смешалась от страха, когда с глаз еще не спала пелена, заслонявшая близкие события. А может, это просто было ослепление от любви или банальное недомыслие. (Но Памела-то все увидела и все осмыслила.)

Сильви нагрянула в Германию с тем, чтобы присмотреться к новоиспеченному супругу дочери. Урсула могла только гадать, какие планы были у Сильви на тот случай, если зять не заслужит одобрения: опоить ее снотворным и затащить в Schnellzug? В ту пору они жили в Мюнхене — дело было еще до того, как Юрген получил назначение в Берлин, в Министерство юстиции, до того, как они переехали на Савиньи-плац, до того, как у них родилась Фрида, хотя Урсула уже ходила с животом.

— Подумать только: ты станешь матерью, — поразилась Сильви, как будто никак не могла этого ожидать. — Матерью немца, — задумчиво добавила она.

— Матерью новорожденного, — поправила Урсула.

— Хорошо, когда можно вырваться, — сказала Сильви.

Откуда? — не поняла Урсула.

В тот день они обедали вместе с Кларой, и та потом сказала:

— Стильная у тебя мама.

Урсула никогда не видела в ней особого шика, но допускала, что по сравнению с матерью Клары, фрау Бреннер, мягкой и рыхлой, как Kartoffelbrot, Сильви действительно выглядела картинкой из модного журнала.

После обеда Сильви выразила желание заехать в «Оберполлингер» и купить подарок для Хью. Все витрины универмага были размалеваны антиеврейскими лозунгами, и Сильви сказала:

— Господи, какая грязь.

Универмаг был открыт, но в дверях маячили двое ухмыляющихся штурмовиков в форме, одним своим видом способных отпугнуть любого покупателя. Но только не Сильви. Она спокойно прошагала мимо «коричневорубашечников», предоставив Урсуле подавленно плестись следом, — в вестибюль и вверх по лестнице, накрытой толстой ковровой дорожкой. Перед лицом коричневой формы Урсула изобразила карикатурную беспомощность и застенчиво пробормотала:

— Она англичанка.

По ее мнению, Сильви не понимала, что значит жить в Германии, но задним числом до нее дошло, что мать все понимала, и весьма отчетливо.

— А вот и обед.

Ева отложила фотоаппарат и взяла Фриду за руку. Она подвела малышку к столу, подложила ей на стул дополнительную подушку и наполнила для нее тарелку. Курица, жареный картофель, салат — все из Гутсхофа. Как хорошо они здесь питались. Детский десерт — Milchreis, сладкий рис, приготовленный на парном молоке, прямо из-под гутсхофских коров. (Для Урсулы — ватрушка, менее детское лакомство; для Евы — сигарета.) Урсула вспомнила рисовый пудинг миссис Гловер: сливочного вкуса, вязко-желтый, под хрустящей коричневой корочкой. Она прямо чувствовала запах мускатного ореха, притом что в десерте Фриды его не было. Еве она не смогла бы этого объяснить, тем более что забыла, как по-немецки «мускатный орех». Единственное, что привлекало ее в «Бергхофе», — это еда, поэтому она решила в кои-то веки ни в чем себе не отказывать и взяла добавку ватрушки.

За обедом их обслуживал лишь небольшой контингент персонала «Бергхофа». Курортное местечко представляло собой любопытное сочетание альпийского шале и военно-тренировочного лагеря. По сути, это был небольшой город: школа, почтовое отделение, театр, большие казармы СС, тир, кегельбан, госпиталь вермахта и многое другое — на самом деле все, кроме церкви. Повсюду расхаживали молодые бравые офицеры вермахта, которые могли бы стать более подходящими кавалерами для Евы.

После обеда они с Фридой и Евой поднялись в «Чайный дом», стоявший на склоне холма Моосланеркопф;{127} за ними увязались визгливые, кусачие собачонки Евы. (И ведь ни одна не рухнула с парапета или со смотровой площадки.) Урсула, почувствовав приближение головной боли, с благодарностью опустилась в кресло, защищенное зеленым полотняным чехлом с резавшим глаз цветочным рисунком. Из кухни тут же принесли чай — естественно, с пирожными. Запив чаем две таблетки кодеина, Урсула выговорила:

— Думаю, Фрида достаточно окрепла и может ехать домой.

Урсула постаралась лечь спать как можно раньше, скользнув в прохладную белоснежную постель в комнате для гостей, отведенной им с Фридой. От усталости ей не спалось; до двух часов ночи она не сомкнула глаз, а потом включила прикроватную лампу (Фрида спала глубоким детским сном — разбудить ее могла разве что болезнь) и, достав ручку и бумагу, взялась писать сестре.