Читать книгу "Василий Розанов как провокатор духовной смуты Серебряного века - Марк Леонович Уральский"

степени страстнее и до такой степени достойнее Гёте, нимф и сатиров[232].

Посему все ницшеанское мне кажется гнусным по холоду [РОЗАНОВ-СС. Т. 29. С. 407].

Хотя в один краткий миг интеллектуального отрезвления, говоря о древних языческих религиях, Розанов признал, что:

В сущности, мы в НИХ ничего не понимаем. <…> Что с ними делать христианину. И говорить не о чем [РОЗАНОВ-СС. Т. 29. С. 333],

— в дальнейшем он с маниакальной безапелляционностью стал утверждать, что их главной составляющей, также как иудаизма, являлся культ фалла. В начале 1914 г. он писал о. Павлу Флоренскому:

Я уверен, что фаллизм был первою на земле религиею, и до сих пор он служит «конденсатором» (хранителем) религиозных вдохновений [РОЗАНОВ-СС. Т. 29. С. 337].

Фантастические «религиоведческие» изыскания Розанова в среде профессиональных египтологов и гебраистов встречались, мягко говоря, с недоумением. Вот, например, выдержка из письма от 25 ноября 1916 г., в котором Розанов сетует на иной, чем лично у него, характер мышления знаменитого египтолога академика Бориса Тураева и, как следствие, их взаимное непонимание друг друга:

Когда я говорил с Тураевым, то впечатление:

— или я никогда не видал ничего египетского, или:

— он никогда не видал ничего египетского.

Я приуныл. Очень. (По секрету: даже была мысль — застрелиться от срама). Все, что он говорит (Тур.) об Египте — мне абсолютно непонятно; все, о чем я пытаюсь (скромно) заговорить — заставляет его «широко раскрывать глаза» и делать вид, что я «гимназист, сошедший с ума». Вы видите, что повод застрелиться от срама — есть.

<…> Тураев — прелестный, святой и (по-моему) ограниченный человек.

Из ученых-востоковедов симпатизировал Розанову, помогал советом и делом, по его словам, лишь академик (в те годы еще чл. — корреспондент) Николай Лихачев:

Мне очень сочувствует и помогает Лихачев (Ник. Петр.). Вот милый человек. Удивительно. Написал: «Какя прочел в „Н<овом> Вр<емени>“, — о силе и творчестве у египтян, — я понял, к чему Вы клоните, и знаете, что Вас будут обвинять, что Вы ломитесь в открытую дверь», и т. д. и т. д.

<…> Лихачев — единственный — пришел на помощь. Ему 54–55 лет. Был в Египте, в Азии, везде рылся: библиотека и музей — целый этаж. «Все науки знает» (и об Вас говорили). И такой милый, добрый и ясный. Непременно с Вами поедем к нему — он звал. «И хлебосол». Женат и 9 челов. детей. Главное же — у него есть какое-то страшное вдохновение к помощи. Ведь «все ученые — эгоисты». <…> И у него есть (по-видимому) некоторое «соперничество с университетскими». Но Тураеву — друг [РОЗАНОВ-СС. Т. 29. С. 392–393][233].

В следующем письме Флоренскому — от 20 февраля 1917 г., читаем:

Мне вообще не понятны наши ученые: такие бездны знаний, «все книги на дом бери». Что же они делают. Так восхитившие меня издания Музея изящных искусств в Москве, когда я их покупал у Тураева, о чем же, однако, говорят? О том, что «кусочек папируса, хранящийся в Берлинском музее», имеет «окончанием себе кусочек папируса, находящийся в собственности Голенищева». И в обоих кусочках ничего важного, ничего интересного не содержится. Я совсем не понимаю, для чего они учатся или для чего их столькому выучили. И нахожу объяснение только в том, что у них при огромных способностях к научению — нет тем в душе. «В сущности, ничего нет интересного» [РОЗАНОВ-СС. Т. 29. С. 395–396].

И только один «отец Павел» — такой же фантазер-мифотворец, хотя и с математическим складом ума и склонный к систематизации, разделял его идеи!

Итак, в своей философской практике Розанов — идейный фаллоцентрист, убежденный, как мыслитель, в том, что

«в основе всего лежит фалл» и что «именно в России суждено прийти Антихристу, чтобы попросту „опять восстановить фалл“, обрубленный Алкивиадом и изничтоженный окончательно Христом»[234].

О появлении у него фаллоцентристского мироощущения (а в клиническом ракурсе видения — навязчивого психоза) Розанов в одном из своих психоаналитических исповеданий сообщает о. Павлу следующее:

Но в 1897 г., когда переламливались мои воззрения на пол, я раньше печатного излагал свои мысли одному другу (маленький писатель «Рцы»[235] — большая умница). И тогда «по ходу дела» должен б<ыл> писать много о fal<l'e>. — penis'e, и естественно параллельно думать о нем — то от «специализации» что ли, или от непрерывно-долгого, дня 3, неделя, — думанья у меня вспыхнула такая жадность fall’а, какой я не запомню и никогда не было к vulv'e. Я думаю, это была настоящая «s» [236] — дня на 3, на неделю. <…> я уже страстно стал заходить «далее и далее», и высказался, что «хотя это невозможно, но моя мечта взять когда-нибудь f<all> в руки и целовать и целовать его» и не договорил — больше, чем целовать. Это было до того странно, что не могу передать. Мной овладело настоящее смятение, жажда хоть на весь свет закричать «хочу» и непременно удовлетворить (т. е. целовать), до боли, до муки. Явилось на эти 3 дня настоящая fall’ология и даже fallовкушение: но еще почти поразительнее, что боль страсти доходила при представлении уздечки, т. е. нижней части головки, почти точка или линийка, не весь fall. Это удивительно было странно, и тут — не без значения, тут есть какой-то «лес» кроме «дерев». Я думаю, очертания fall’а (как для Лесбоса и vulvbi) суть магические, и настоящий родник магии суть просто genitalia и особо острое их ощущение у всех «s» <содомитов>. А от fal<la> «ко всей природе» — рукой подать.

Дальнейшие его откровения на сей счет также демонстрируют явно повышенную, в сравнении с проявлениями типичной маскулинностью[237], степень «зацикленности» на своем пенисе:

Бог сказал Аврааму: «Он пусть будет открыт (не закрыт кожею): Я так люблю, и ты мне так нравишься». Иудеи, которые, конечно, себя-то знают, не обрезывают младенцев с открытою головкою: а когда и после обрезания кожа опускается — они повторяют обрезание (спор с Аппионом Иосифа Флавия). Значит, все дело в visus membri <виде члена, лат.> для кого? Не для родителей же, и не для жены, которая может сама открыть, а для Бога! Это-то очевидно! <…> Но возвращаясь к Платону в его явно учительском и любящем отношении к Федру [238]: я думаю, в fallus'e заключен мировой «фетиш», природный «фетиш», раз истинно то волнение, какое овладело Платоном. <…>