Читать книгу "Автопортрет неизвестного - Денис Драгунский"

Но вот чай допили. Аня унесла посуду.

И опять скандал.

Вася – уже студент.

– Мне наплевать, что он верит в мой талант! – кричал он. – Если верит, пусть зачтет мне весенние этюды, а если не зачитывает, пусть не болтает!

– Успокойся, – сказал Алабин. – Давай я ему позвоню. Объясню, что ты старался.

– Не надо! – сказал Вася. – Я сам. Я ему прямо скажу. У нас с ним принципиальные разногласия. Я ему все выскажу. Я знаю, откуда что берется. Он ученик Саула Гиткина. Этого… колориста. Пепельные купальщицы на розовом пляже. Знаем! Изжили, хватит.

– Дались вам эти чертовы купальщицы. Хорошая картина ведь, а?

– Пустое эстетничанье.

– Прекрати. Я тоже учился у Гиткина. Правда, недолго, к сожалению.

– К сожалению?

– Это большой живописец.

– Оторванный от жизни эстет!

– Ты, по-моему, слишком огорчен своим неудом. – Алабин, как всегда, старался быть спокойным, ироничным, все понимающим. – Честное слово, оно того не стоит…

Вошла Аня:

– Петя, я в магазин схожу.

– Давай, – кивнул Алабин и обратился к Васе: – Так вот. Это большой живописец. Допустим, он сейчас не в моде. Не пишут, не выставляют. Не созвучен эпохе. Так бывает. Но ты, мой друг, запомни: через много лет его оценят. Оценят его, так сказать, вклад в искусство. Вклад – он сразу не виден. Но он есть, он проявляется тайно. Возьми, к примеру, мою работу, я понимаю, это нескромно, о себе, но все же. Я совсем другой, чем Гиткин.

– Правильно, – сказал Вася. – Ты у нас почти что классик социалистического реализма. Статью товарища Кеменова о себе читал? Не скромничай, не маши рукой. Член Академии художеств, кавалер ордена Ленина. А он – типичный эстет. Советское искусство отбрасывает таких на обочину!

Аня слушала их спор, стоя в дверях с сумкой в руке.

– Тьфу! – разозлился Алабин. – Я не про ордена и обочину. Вот посмотри на мои вещи внимательно. В моих вещах, особенно в цветовых и светотеневых решениях, видна школа Гиткина. Он научил меня мыслить колористически связно, ты понимаешь? Не раскрашивать поверхности, а лепить цвето-световые объемы, и при этом внутри общей задачи, понял? И я тебя этому учу, и в тебе это тоже потихоньку прорастает… Еще раз повторяю тебе: через много, а может, и через совсем немного лет, когда социализм будет построен уже не в основном, не в целом, как сейчас, а победит полностью и окончательно, – вот тогда советское искусство будет шире, разнообразней… Тогда не только тематическая картина или портрет будут царить в искусстве, но и лирический натюрморт, например. Философский натюрморт, я бы даже так выразился. Философский натюрморт, живописное размышление о высокой сути простых вещей, он тоже получит свое место на стендах советских выставок. Вот тогда Гиткина оценят по-настоящему.

– Допустим, – сказал Вася. – Но я сейчас живу. Но не в том дело! А если ты, оказывается, так ценишь Гиткина, где ты был, когда его картинки из музеев выволакивали? Куда ты смотрел, когда его на всех выставкомах зарубали? Когда он ел и пил неизвестно на что?

– Васька, – подала голос Аня, – хватит над отцом измываться, ей-богу.

– Ничего, – сказал Алабин. – У нас разговор принципиальный. А что я, по-твоему, должен был делать? Я, конечно, пытался отстаивать. И на заседаниях, и даже, извини за выражение, в кулуарах. Старался замолвить словцо. Но что я мог один, против всего президиума, против всей редколлегии, против всего выставкома? Против всей линии на реализм, на изображение жизни в формах самой жизни? Что я мог сделать? Помочь ему? Но как? Деньгами, что ли? – Он попытался усмехнуться.

– А хоть бы и деньгами. – Аня встряла в разговор.

– Да не деньги же ему нужны, как вы не понимаете… При чем тут деньги? Тут все серьезнее! Что я мог сделать?

Вася махнул рукой и двинулся к двери.

– Погоди, Василий. Видишь ли… В жизни мы часто ничего поделать не можем. Ну не в силах, и все тут. Когда человек один перед летящим на него камнем с горы или волной наводнения – кто его осудит за то, что он отскочил в сторону или на дерево влез, а не погиб, глупо и бестолково? И нас никто не осудит. Такова жизнь. Но думать, думать своей головой, понимать, что происходит, давать внутреннюю оценку мы просто обязаны.

Вася резко повернулся:

– Ты хоть понимаешь, что ты сказал?

– Что?

– Я думал, ты честно. Честно отмежевался от формальных колористов, от Гиткина. Честно осудил проект Капустина. Честно проголосовал против Сокольского. И еще много против кого. А ты, оказывается, фигу в кармане держишь.

Алабин даже задохнулся:

– Это политическое обвинение! Ложь!

– Нет, правда, – сказал Вася. – Не бойся, я никому не расскажу. Мне важно самому понять…

– Вот и знай, что это чепуха.

– Нет, правда, – повторил Вася. – Вот почему у тебя учеников нет. Тебе никто не верит. Словам не верят и картинам тоже, тем более!

– Ты мой ученик. Ты, понял?

– Благодарю, не ожидал! – засмеялся Вася.

– Вася, Вася, Вася… – сочувственно вздохнул Алабин, верный своей привычке быть мягким и понимающим и вообще обходиться без ссор. – Прямой, честный, добрый Вася. И это прекрасно. Так и надо. Но если бы ты знал, как все непросто в нашей жизни, как трудно найти истину…

Вася его перебил:

– А как? Ну расскажи! Где твоя истина? В жизни, в живописи, вообще где? – Вася подошел совсем близко, присел перед креслом на корточки. – Чего молчишь? Где истина? Нету? Ну тогда давай звони, как обещал.

– Вася, – спросила Аня, – Вася, Петенька, кому звонить?

– Доценту Шидловскому, – мстительно сказал Алабин. – Чтоб нашему сыночку неуд переправили по папиной просьбе.

– Васька! Неправда! – крикнула Аня.

– Правда, мама, правда. Каждому свое. Папе – выставкомы, гонорары, почет и слава. Тебе – чернобурки и брильянты. А мне – троечку. – Он показал мизинец. – Махоньую!

– Негодяя вырастила! – всплеснула руками Аня. – Петя, и ты будешь звонить, унижаться?

– Да зачем унижаться? – воскликнул Вася. – При чем тут унижаться? Кто этот Шидловский и кто отец? Да он счастлив будет, он потом три года хвалиться будет, что ему сам Алабин звонит. Этак запросто! В воскресенье утром! Да он сейчас сам сюда прибежит, с авторучкой наготове. Вот увидишь!

– Негодяй настоящий, – повторила Аня.

– И что же это такое получается, уважаемые товарищи педагоги? – засмеялся Вася. – У таких замечательных родителей… Надо же!

– Какой же ты дурак, однако, – сказал Алабин. – Дурак. – Он смаковал это слово. – Дурак, дурак, дурак… Ну, давай.

Встал со стула, пересел в кресло у круглого столика, где телефон, взял длинную книжечку с названием «Алфавит», нашел нужную страничку.