Читать книгу "Повседневная жизнь русских литературных героев. XVIII - первая треть XIX века - Ольга Игоревна Елисеева"

В 1823 году, когда А. А. Закревский, памятуя о «семеновской истории», был назначен генерал-губернатором Финляндии и удален из Петербурга в Або, его жена, та самая ветреная Аграфена Закревская, которую Пушкин и Вяземский называли «Медной Венерой», бросила в Италии принца Леопольда Кобургского, будущего короля Бельгии, и поспешила в чухонские края, утешать супруга[397]. Впрочем, говорили и обратное — поскольку Леопольд намеревался, ради короны, жениться на английской принцессе Шарлотте, Закревская порвала с ним и вернулась к супругу. Для Пушкина те события остались памятны эпиграммой на изгнанных, которую он позднее спел Смирновой-Россет: «А Закревский баба, / Удалился в Або, / А другая баба — начальником штаба»[398].

За мужем уедет в Сибирь Мария Волконская. Ее сестра Екатерина, которую за властный характер Пушкин называл Марфой Посадницей, уверяя, что Марина Мнишек написана с нее, останется с потерявшим царскую милость, не осужденным по делу 14-го, но очень замешанным Михаилом Федоровичем Орловым. Оправдывая поступок сестры, она будет писать брату Александру, что та «сможет найти счастье в своей преданности к мужу, в выполнении своих обязанностей по отношению к нему»[399].

Примеры можно множить.

Значит, было в этих людях что-то, заставлявшее женщин жертвовать собой и забывать минутные увлечения.

Пережив тяжесть, страх, освобождение от застарелой угрозы, семья обретала общее прошлое. Терять последнее женщине труднее, чем богатство, знатность и навязанного мужа. Именно людей с общим прошлым Онегин встретил, вернувшись в Петербург. Князь N не просто гордится Татьяной, а доверяет ей, что следует из спокойствия, с которым он оставляет супругу наедине с более молодым родственником. Генерал не ждет от жены удара в спину. Такое возможно лишь в случае, если Татьяна уже доказала ему свою преданность.

Чем? Знала или догадывалась, но молчала. О том же, о чем в сущности перешептывались все: грядут перемены, и ее генерал не окажется в стороне. Александр Тургенев записал в дневнике отрывки двух разговоров с поэтом: в декабре 1836-го и в январе 1837 года: «Вчера у Пушкиных до полуночи… о Михаиле Орлове, о Киселеве, Ермолове и князе Меншикове. Знали и ожидали, „без нас не обойдутся“»[400]. Близко вращаясь в сановной среде, поэт более точно повторил то, что было ему известно и перед выступлением 14-го. «Правительство… в журналах объявило опалу и тем, которые, имея какие-нибудь сведения о заговоре, не объявили о том полиции, — писал он в январе 1826 года В. А. Жуковскому. — Но кто же, кроме полиции и правительства, не знал о нем? О заговоре кричали по всем переулкам»[401].

Военная среда была пронизана нитями заговора. Предположить, что муж Татьяны ничего не знал, будет так же нелепо, как и сделать его активным участником тайного общества. Крупные рыбины не рисковали собой без особой необходимости: сначала возьмите власть, позовите нас, и мы посмотрим. «Важный генерал» терся около. Не более, чем другие. Но и не менее. «Без нас не обойдутся».

14 декабря он не изменил и обрел благоволение нового государя. Таков контекст, который, как нам представляется, все-таки есть у романа в стихах.

Вторая временная линия

Теперь о дальнейшей судьбе героев. Несмотря на то, что Пушкин уверял, будто события «расчислены по календарю» и, следовательно, действие Восьмой главы приходится на осень 1824-го — весну 1825 года, текст наполнен реалиями 1828-го, 1829-го и даже рубежа 1830-х годов. На что давно обратили внимание исследователи.

Тут и «испанский посол», появившийся в России только в 1825 году, и недовольство войной, которой в конце царствования Александра I еще не было, и «вензель двум сироткам данный», и брань журналов на самого Пушкина[402] — словом, отсылки к конкретным событиям начала николаевской эпохи.

При покойном императоре Россия как бы почивала на лаврах. После декабрьских событий ее прочность начали пробовать на зуб, выпуская вперед восточных соседей, у которых всегда имелись претензии по границе. Еще во время коронации молодого императора началась война с Персией, под ударом которой корпус Ермолова не выдержал. Пришлось послать И. Ф. Паскевича. Почти сразу без передышки в дело вступили турки. «Его венец не из роз», — писал о государе Д. Н. Блудов. А впереди были польские волнения, холерные бунты и мятежи в военных поселениях. В каждом из этих событий так или иначе принимали участие генералы старой когорты, такие как князь N. Общество же копило усталость и раздражение.

«За последний год в Санкт-Петербурге отношение к войне отчасти переменилось, — констатировал Дж. Александер. — В 1828 году, когда все предвкушали скорое падение Константинополя, преобладала эйфория. Однако после тяжелого поражения под Силистрией (любопытно, что неудачную операцию по осаде города европейский военный разведчик называет „тяжелым поражением“. — О. Е.), видя, что прекращения военных действий не ожидается, люди страстно захотели мира. Стала ощущаться нехватка денег, начались новые наборы рекрутов, везде зрело недовольство, и лишь немногие предвидели, что через несколько месяцев русская армия одержит такие блестящие победы»[403]. Пали Варна, Силистрия, турецкой армии было нанесено поражение при Кулевчи, Киселев подошел к Шипкинскому перевалу и предлагал захватить Софию, без боя пал Адрианополь. На Кавказе войска Паскевича захватили Анапу, Ардаган, Ахалцих, Поти, Баязет, Эрзерум, Бейбурт и готовились наступать на Батум и Трапезунд.

Однако даже выгодный мир с Турцией не положил конец испытаниям. Напротив, они только начинались. «Стечение печальных обстоятельств, эпидемия, плохой урожай, застой в торговле, бедность, революция (во Франции. — О. Е.) — все эти бедствия создали всеобщее тяжелое настроение, — сказано в отчете Третьего отделения за 1830 год, — которым пользуются злонамеренные люди и интриганы для того, чтобы посеять сомнения относительно будущего и предсказать репрессии… Они стараются распускать ложные и тревожные слухи, искажают… характер Государя, проповедуя недоверие и страх за будущее и рисуя монарха деспотом, не уважающим ни закон, ни личную неприкосновенность»[404].

Все это стои́т за пушкинской строкой: «Тут был на эпиграммы падкий / На все сердитый господин…»