Читать книгу "Подменыш - Валерий Елманов"

За это время постоянно отвлекаемому собору удалось откопать всего лишь еще одну вину старца. Дескать, он не полностью покаялся в «убийственных и блудных грехах», не открыв их своему духовнику при поставлении на должность игумена Троицкой лавры. Хотя Артемий и тут пытался оправдаться, даже указывал свидетелей, которые могут подтвердить, что ему, ради ускорения процедуры, сказали их «преступить», то есть обойти, но его уже не слушали, приговорив «за такое недостоинство свое» немедленно лишить старца священного сана и отлучить по церковным правилам.

Тем не менее митрополит завел с царем речь о костре.

Глава 23

ПРИГОВОР

— О том и не заикайся, владыка, — отрезал Иоанн. — Уже сказав это, согрешаешь, а ты ж еще и другого человека на этот грех толкаешь. Я справедливости хочу для Руси, а ты что?

— И я того же, — кивнул Макарий и добавил: — А еще спокойствия.

— Вона как, — усмехнулся Иоанн. — Так ежели по справедливости, то, памятуя о вине старца, сразу тебе поведаю, что по всей державе несколько десятков человек в живых останутся. Прочих же на костер следом за отцом Артемием посылать придется, ибо чуть ли не каждого возьми и вдесятеро, а то и во сто крат больше вин сыщешь, чем у этого старца. И кем я тогда править стану?

— С него спрос особый, ибо он — лицо духовное, — поправил митрополит.

— Все едино — у девяносто девяти мнихов из ста этих грехов куда как больше, нежели у отца Артемия. О том подумай, — посоветовал Иоанн и добавил, недобро усмехаясь: — Лучше бы епископов своих унял, кои у тебя бражники через одного.

Макарий, ничего не сказав, молча повернулся и, вопреки обыкновению, даже не перекрестив государя, тяжелой поступью направился к выходу. И это было хорошо, потому что взбешенный Иоанн тоже не испытывал ни малейшего желания целовать его старческую сухую руку с еле заметными пергаментными коричневыми пятнышками и еще одним, но уже чернильным, на фаланге среднего пальца правой руки.

Однако вопрос о костре митрополит все равно поставил перед собором. Чуял, что надо начинать непременно с него — лишь в этом случае он добьется для старца желанной вечной ссылки в самый отдаленный монастырь.

И он своего добился.

За все прочие вины, которые взводили на Артемия и в которых он сознался, включая самые ничтожные, а других, пожалуй, не было вовсе, собор определил: «Чтобы Артемий не мог своим учением к писаниями вредить другим, живя, где захочет, сослать его в Соловецкую обитель. Там поместить его в самой уединенной келье, лишить его всякой возможности переписываться или иначе сноситься с кем бы то ни было, даже с иноками, чтобы он не соблазнил кого-либо из них, и поручить наблюдение за ним только духовнику и игумену».

Дальше же, что касалось сроков наказания, было закручено весьма хитро, в чем Иоанн немедленно уловил новое крючкотворство Макария. Приговор собора гласил:

«В этом заключении оставаться Артемию до тех пор, пока он совершенно не покается и не обратится от своего нечестия. Если он истинно покается, и игумен донесет о том, тогда собор рассудит и примет его, Артемия, в единение с церковью по священным правилам, а если не покается, то держать его в заключении до его кончины и только пред смертью удостоить его святого причастия».

— И кто же решать станет — истинное ли это покаяние или нет? — впрямую спросил Иоанн у митрополита, когда они остались с ним наедине.

— Собор, — скромно ответил Макарий. — Указано же в приговоре.

— Башкину — монастырь и Артемию — монастырь. Вины же их несоразмерны. Разве это дело? За что ты на него так злобствуешь, владыко?

Не ведал Иоанн, что была у митрополита перед вынесением старцу приговора беседа наедине, которой не смогли помешать даже государевы стрельцы, имевшие строгий наказ не допускать в келью к отцу Артемию никого без их присутствия. Но когда они попытались остаться, Макарий на них так зыркнул, что все трое немедленно удалились. В оправдание себе они рассудили, что царь имел в виду пытки, которым они должны воспрепятствовать, а тут о них не может быть и речи — владыка один-одинешенек, да и ветхий летами.

Едва владыка остался наедине, как тут же, безо всяких подходов — уж больно зол он был на старца — выложил тому все напрямую, разложив по полочкам, а аккуратист Макарий умел это делать мастерски. Расклад был жесткий, откровенный в своей жестокости. Если Артемий выкладывает всю подноготную про некую избушку и про того, кто в ней находится, то отделывается теплой уютной кельей в Троицкой Сергиевой обители или в любом другом монастыре, который назовет.

— Не сразу, но по прошествии двух, самое большее трех лет, ты и полное прощение получишь, — посулил митрополит.

— Ничего не ведаю, — быстро проговорил старец, торопясь отрезать самому себе пути к искушению, сопряженному с предательством.

— Станешь запираться, ей-ей, на Соловки уедешь, во глад и хлад, — мрачно предупредил Макарий. — Игумен Филипп милостив, но я ему особую грамотку отпишу, так что стужи тебе не избежать, а из еды — хлеб заплесневелый с кружкой воды. Думай! — грозно произнес он, воззрившись на Артемия.

— Ничего не ведаю, — еще раз упрямо произнес тот.

И тогда Макарий, вздохнув, пустил в ход свой самый главный убойный довод, о котором сидящий напротив старец пока даже не догадывался.

— А отца Феодорита тебе не жалко? — медленно и отчетливо выговаривая каждое слово, произнес он.

Отец Артемий вздрогнул и испуганно уставился на митрополита. Всего он ожидал, но такого… А главное, за что?! Только за то, что Феодорит — его учитель?!

— Он же вовсе ни в чем не повинен, — горячо заговорил старец. — В тринадцать годков сам из родительского дома в Соловецкий монастырь ушел. У него ж не кто-нибудь, а сам старец Зосима в духовных учителях был. Пятнадцать лет он в его воле ходил, пока его в иеродиаконы не рукоположили. А сколь годков он в заволжской пустыни обретался, посчитай-ка.

— Где твоим учителем был, — подхватил Макарий. — Вот и спрашивается, у кого ты тех ересей набрался, как не у него?

— Ты же сам ведаешь, владыка, что чист я перед православной церковью, — тоскливо произнес старец, повторяя многократно сказанное им на судилище, как он про себя окрестил собор. — Может, и есть на мне вина, что недоглядел за своими учениками, но паки и паки стою и стоять буду, что токмо в том и виноват, — горячо закончил он свою речь, но, заглянув в водянистые глаза митрополита, понял, что говорил напрасно.

Тем не менее, немного подумав, он предпринял еще одну попытку воздействовать на Макария. На сей раз он зашел с другого бока:

— Он ведь и твоим духовником был, владыка, да не один год. Ты же его сам и возводил в сан иеромонаха. Неужто не жаль богоугодного человека? Неужто ты все позабыл?!

— Жаль, — откровенно ответил Макарий. — Жаль, что из-за такого вот, как ты, и ему, наидостойнейшему, страдати придется.