Читать книгу "Интернет как иллюзия. Обратная сторона сети - Евгений Морозов"

Лаконичность телеграмм пришлась не по душе многим интеллектуалам. Телеграф не только открыл доступ к большему количеству источников информации, но и сильно упростил публичный дискурс. Более чем за столетие до того, как сходные обвинения были выдвинуты в отношении “Твиттера”, культурная элита викторианской Англии озаботилась тривиализацией публичного дискурса под влиянием наплыва срочных новостей и “сниппетов”. В 1889 году “Спектейтор”, одно из лучших изданий Британской империи, распекал телеграф за “широкое распространение того, что называют ‘новостями’, за учет всех событий, особенно преступлений, происходящих повсюду, без заметных перерывов. Постоянное распространение фрагментарных высказываний… в итоге, надо полагать, разрушит рассудок всех, к кому обращается телеграф”.

“Глобальная деревня”, которую построил телеграф, имела свои достоинства и недостатки. Современник британской колониальной экспансии в Индии отметил, что “общность чувств и действия, которая составляет империализм, едва ли была возможна без телеграфа”. Томас Миза, историк технологии из Университета Миннесоты, отмечает, что “телеграфные линии были настолько важны для империи, что в Индии их прокладывали прежде железнодорожных путей”. Помимо телеграфа и многие другие технические новшества способствовали экспансии. Любители рассуждать об освободительной роли технологий редко упоминают о том, что получение хинина, который помог победить малярию и снизил риск заболевания редкими тропическими болезнями, устранило главную преграду на пути колониализма. Или о том, что изобретение книгопечатания способствовало становлению общего национального самосознания испанцев и подвигло их на колонизацию Латинской Америки.

Когда телеграф оказался неспособен оказать желаемый эффект на общество, взоры обратились к самолету. Джозеф Корн в своей книге 2002 года “Крылатая весть” описал всеобщий восторг, которым сопровождалось появление самолета. По словам Корна, в 20-х и большей части 30-х годов многие “ждали, что самолет поможет распространению демократии, равенства и свободы, облагородит общественные вкусы и распространит культуру, избавит мир от войны и насилия, даже даст начало новому виду человеческих существ”. Современник, по-видимому позабывший об экономических силах мирового капитализма, радовался тому, что самолеты открыли “царство абсолютной свободы: никаких дорог, никаких монополий, никакой нужды в тысячах рабочих, увеличивающих издержки”. А редактор журнала “Флаинг” (аналог современного “Уайерд”) в 1915 году с восторгом провозгласил, что Первая мировая будет “последней большой войной в истории”, поскольку “меньше чем через десятилетие” самолет устранит сами причины войн и ознаменует наступление “нового периода отношений между людьми “ (по-видимому, Адольф Гитлер не был подписчиком “Флаинг”). Это был самый настоящий утопический “самолетоцентризм” 1910-х годов.

Но больше всего несбывшихся надежд возлагали на изобретение радио. Его пионеры внесли свой вклад в рекламу демократического потенциала своего изобретения. Гульельмо Маркони, один из отцов революционной технологии, считал, что “наступление эпохи беспроводной связи сделает войну невозможной, поскольку война станет просто смешной”. Джеральд Своуп, президент компании “Дженерал электрик”, в свое время один из главных коммерческих спонсоров радио, в 1921 году радостно объявил, что оно есть “средство достижения всеобщего и вечного мира на Земле”. Ни Маркони, ни Своуп не могли предвидеть, что семьдесят лет спустя две радиостанции спровоцируют геноцид в Руанде.

Когда в 2009 году основатели “Твиттера” объявили свой сайт “триумфом гуманности”, публике следовало бы воздержаться от аплодисментов до тех пор, пока она не исключит возможность геноцида, спровоцированного “Твиттером” где-нибудь за тысячи миль от Сан-Франциско. Сейчас, как и в прошлом, заявления о всемогуществе какой-либо технологии есть не что иное как плохо замаскированные попытки добиться, чтобы ее не слишком жестко регулировали, ибо кто осмелится указать спасителю рода человеческого его место? Радио на ранних стадиях своего развития казалось способом просветить публику в политических вопросах и поднять уровень политического диалога. Считалось, что его распространение заставит политиков тщательно продумывать свои речи. В начале 20-х годов “Нью репаблик” приветствовал влияние радио на политику: это изобретение “нашло способ обойтись без политических посредников” и даже “возродило демос, на котором зиждется республиканская форма правления”.

Неудивительно, что радио казалось следующей ступенью в политической коммуникации по сравнению с газетой. Одна из газетных передовиц 1924 года заявляла: “Если законодатель обращается к очевидно бессмысленной политике, авторы передовиц должны первыми указать местному сообществу на его скудоумие. Но если радиофоны в законодательных собраниях будущего будут передавать абсурдные разглагольствования политика в эфир, их услышит вся страна”. Так же, как нынешние политики боятся сморозить глупость, которая из-за огласки в Сети может стоить им переизбрания, политики прошлого опасались радио. Тогда полагали, что радио (как интернет в наши дни) меняет природу политических отношений граждан с государством. В 1928 году журнал “Колльерс” объявил, что радио, “используемое должным образом, для народного правительства сделает больше, чем большинство освободительных войн… Радио придает политике личностный характер, делает ее интереснее и важнее”. Всеобщее воодушевление и в этот раз длилось недолго. К 1930 году даже оптимистичный вначале “Нью репаблик” вынес вердикт: “В целом радио в Америке пропадает даром”. В 1942 году Пол Лазарсфельд, известный исследователь коммуникаций из Колумбийского университета, заключил, что “в общем и целом радио оказалось консервативной силой в американской жизни и мало что сделало для общественного прогресса”.

Разочарование было вызвано не в последнюю очередь сомнительной практикой использования радиовещания правительствами. Аса Бриггс и Питер Берк отмечают в своей “Социальной истории медиа”, что “‘эпоха радио’ стала эпохой не только Рузвельта и Черчилля, но также Гитлера, Муссолини и Сталина”. То, что множество диктаторов извлекли из радио пользу, умерило всеобщий энтузиазм по поводу этого СМИ, а его коммерциализация оттолкнула тех, кто надеялся на то, что радио сделает публичные дискуссии серьезнее. Нетрудно представить, какой была бы реакция Лазарсфельда на деятельность Раша Лимбо[22].

Ослабление демократического потенциала радиовещания не удержало политических аналитиков, исследователей и предпринимателей нового поколения от столь же громких похвал в адрес телевидения. С 20-х годов Оррин Данлоп, один из первых теле– и радиокритиков газеты “Нью-Йорк таймс”, озвучивал аргумент, уже привычный для тех, кто знаком с историей телеграфа, самолета или радио. “Телевидение, – без тени сомнения заявлял Данлоп, – ознаменует собой новую эру дружественных связей между народами Земли”, поскольку “имеющиеся представления о зарубежных государствах изменятся”. Дэвид Сарнофф, глава Американской радиокорпорации, считал, что близится эра новой “глобальной деревни”: “Когда вполне сбудется предначертанная телевидению судьба… может явиться новое ощущение свободы и… более тонкое и глубокое взаимопонимание между всеми народами мира”.