Читать книгу "Третье яблоко Ньютона - Ольга Славина"

Варя была с ним, и это самое главное. Но она снова была совсем иной, чем раньше. Она действительно шлепала по дому и по участку босиком. Ее комната под крышей была завалена книгами. Казалось, что она одновременно читает все подряд. Все это были неведомые Мэтью имена: Бунин, Тургенев, пресловутый Брюсов, Паустовский. Мэтью искал и не находил в Варе той прежней игры ума, энергии, иронии. Она была вся разморенная от жары, ласковая, спокойная, ленивая. Мэтью пытался по вечерам вести с ней прежние, исполненные интеллектуального вызова и колкого флирта разговоры, она вроде подхватывала, но тут же отвлекалась то на цветы, то на закат, которым непременно именно в этот момент надо полюбоваться, потому что через минуту солнце зайдет за кроны и будет уже не то… Потом вдруг начинала рассуждать с Ленкой, выходившей к ним в сад в одних и тех же сиреневых шортах, о том, когда надо начинать варить варенье. Зачем надо варить варенье самим, Мэтью было непонятно.

Когда к ним присоединялась Ленка, она тоже, как правило, выходила в сад с книгой, при этом тоже каждый раз с разной. Мэтью рассказывал Ленке, как ему понравился Петербург своей декадентской красотой. Он не знал, стоит ли говорить, что изысканность этой красоты показалась ему даже порочной, но все же сказал. Барышни не возмутились и совершенно не удивились такому определению, а Ленка тут же подхватила его слова и стала читать какое-то стихотворение. Варя переводила, как могла, но стихи были явно непереводимы, и Мэтью ничего толком не понял, кроме слов «…в этом платье муаровом…», понял только, что это было именно о порочной красоте. Барышни сказали, что этого вполне достаточно, он, как всегда, ухватил самую суть. Ленка все сокрушалась, что Мэтью скорее всего никогда не узнает такого гениального писателя, как Салтыков-Щедрин, потому что наверняка в Англии его никогда не переводили, а если переводили, то наверняка плохо. Варя спорила с Ленкой, говоря, что «у них в Англии» есть Ивлин Во, и уж если говорить о социальной абсурдной сатире, то «Упадок и разрушение» ничуть не хуже, чем история города Глупова, просто разные cultural references. Ленка спрашивала, что такое cultural references, Варя с Мэтью ей объясняли, а та говорила, что нечего приплетать Пелевина, и дело опять запутывалось до предела. Чтобы дело распутать, Варя рассказывала Мэтью со смехом, что Ленка не оценила самый великий фильм мирового кинематографа — «Касабланка», потому что дело именно в этих самых cultural references. Вот, например, когда мэр Касабланки говорит: «I’m just a poor corrupt official», это очень смешно. Мэтью с этим соглашался, но не понимал, почему эту фразу нельзя перевести на русский так, чтобы и Ленке было смешно. Варя же с Ленкой объясняли ему, что фразу-то перевести нетрудно, просто чего смешного, если кто-то про себя русским языком говорит «я просто бедный коррумпированный чиновник». Это же и так само собой разумеется, что коррумпированный. Разве что посмеяться над тем, что при этом бедный? Но в фильме-то все по-иному. Вот тебе и cultural references. При этом обе покатывались от смеха.

Мэтью пытался рассказывать подругам какие-то свои истории, пересказывал, как превосходно недавно поставили в Лондоне «Бурю» Шекспира. Ленка и Варя бегали наверх, в библиотеку, приносили Шекспира, Варя начинала сверять рассказы Мэтью с написанным, они с Ленкой скоро собирались пойти смотреть «Золушку» с режиссурой и хореографией того самого Мэтью Боурна, который поставил в Лондоне «Лебединое озеро» с мужчинами-лебедями. Этот балет должен был приехать вскоре в Москву, а Мэтью его не видел… Мэтью, конечно, как и все люди на свете, знал историю «Золушки», но почему-то с удовольствием слушал, как ее рассказывает Варя.

Ленка иногда рисовала. У нее был мольберт, который постоянно стоял в саду, потому что приносить его из дома и уносить вечером обратно Ленке было лень. Ленка то принималась писать акварелью березы, то бросала и начинала рисовать чье-то лицо с оранжевыми волосами, зелеными глазами и песочными веснушками. Потом ей рисовать надоедало, и она шла на кухню готовить. То ботвинью, то какую-то русскую рыбу, которую надо было почему-то есть с костями, но она была необыкновенно вкусной, пахучей и прожаренной до хруста.

Мэтью наслаждался и недоумевал одновременно, впервые его познание все время спотыкалось о что-то новое, чего он раньше не видел ни в жизни, ни в женщинах. Да и в самой Варе он раньше не видел такой простой, незатейливой, но совершенно необъяснимой красоты, столько души и духа одновременно. Поздно ночью они ходили вдвоем с Варей купаться на водохранилище, где было много ила, а любимого им кораллового мира не было и в помине. Мэтью всегда думал, что не любит купаться в речных водоемах, только в море. Это тоже оказалось не так. Варя купалась нагишом, вылезала на берег, скользя о его глинистые края, обтирала ноги о траву, натягивала свой вечный сарафан в цветочек на мокрое тело, а Мэтью смотрел на нее из воды, смотрел на черное июльское небо, слышал рокот низко пролетавших самолетов, противное дребезжание линии электропередачи прямо над головой и чувствовал только, что мог бы так стоять, смотреть, чувствовать вечно. Это были не три дня длинного уик-энда, это была совсем новая, сладко-размеренная, удивительно чувственная и длинная сельская жизнь. Все время было ощущение неба, огромного и совсем близкого, к которому он шел всю жизнь, не зная, какое оно на самом деле, и вот наконец оно совсем рядом. Никогда, даже в детстве, когда дрался в кровь с мальчишками или карабкался в Кенте по клифам, он не знал, что такое страх, и узнал только теперь смысл этого слова. Этим словом ему хотелось назвать то ощущение, которое возникало, когда он вдруг представлял себе, что может потерять в этом небе Варю.

Еще через три дня, посвежевший и готовый к схватке с врагом, он поднимался под неизменным дождем по ступеням Апелляционного суда на Стрэнде. Вечером он снова звонил Варе.

— У вас все еще жара? А у нас по-прежнему дождь. Мы с тобой опять сегодня проиграли. Только можно я не буду пересказывать, все то же самое, решение почти такое же, как в High court. Ты опять по телефону ничего не поймешь.

— А ты говорил, что в Court of Appeal судьи умные.

— Умные, но несправедливые. Потерпи еще полтора месяца до Верховного суда. Там все сбудется, обещаю.

— А ты говорил, все сбудется в Палате лордов.

— Это речевой оборот. Долгое время так и было, а потом все функции правосудия Парламент отдал Верховному суду, я ведь уже объяснял.

— Кругом один обман. Что ж поделаешь. Придется подождать. Через полтора месяца уже осень будет… Спасибо тебе, Мэтт. Я думаю о тебе.

К концу лета дождь и холод в Лондоне наконец кончились, началась мягкая солнечная осень. В главный день своей жизни Мэтью Дарси остановил кэб на Вестминстерской площади, напротив здания Парламента. Вышел и с минуту смотрел на это неоготическое здание с орнаментальными статуями и башенками, которое шотландец Гибсон так эклектически и изящно прислонил к аббатству. Потом посмотрел на сентябрьское небо, солнечное и прозрачное, и стал подниматься по ступеням лестницы Верховного суда.

Когда шесть часов спустя он вышел из двери и вновь очутился на тех же ступенях, в его голове еще звучали слова судьи: «…решение прекратить уголовное преследование вступает в силу немедленно». А снизу уже тянулись мохнатые микрофоны и мелькали вспышки щелкающих камер.