Читать книгу "Русское язычество. Мифология славян - Николай Иванович Костомаров"

— она не дала, говоря, что бережет их для милого:

А в лиску, в лиску на жовтим писку,

Росла яблонька тонка, висока,

Тонка, висока, листом широка,

Зродила вона золоти яблочка.

Ябка стерегла гречная панна.

Прийшов до ней батенько ей:

«Ой, здийми, доню, золоти яблучка». —

«Биг ми не здийму, милому держу».

А когда пришел ее милый, она сказала, что теперь снимет яблоки, потому что берегла для него.

Оттепер здийму, бо тоби держу.

Этот мотив очень распространен и в других местах Малороссии, и в Галиции. В угорской песне девица просит ветер свалить ей два яблочка — одно ей, другое милому.

Подуй, витроньку, з Дуная,

Сваль ми яблочко з конаря,

Сваль же ми едно, або дви:

Едно милому, друге ми.

Кому ж я го мам даровати?

Даровала бы я го старому,

Не мило сердцу мому;

Лем го дарую молодому, —

То мило сердцу мому.

Девица покачивает яблоко по следам милого — это знак согласия на любовь, тогда как по следам старого, немилого она катит камень.

Ой, по слиду старого

Покотила каминем,

А по слиду молодого

Покотила яблучком.

Ой, як мило та любо

Яблучкови котиться,

Ой, так мило та любо

Молодому жениться.

Яблоко, подаренное милым, имеет привлекающее свойство: молодец дал девице яблоко, она раскусила первое и узнала его, раскусила другое — и полюбила его.

Одно твое яблучко роскусила —

Тебе, миленький, пизнала,

Друге твое яблучко роскусила —

Тебе, милий, полюбила.

Яблоко также означает внимание к родным.

Як будете но яблучку рвати — зирвить и мое,

Як понесете до отця, до неньки — понесить и мое.

В веснянках золотое яблочко является в руках таинственного младенца, которого приносят или привозят к воротам.

Ой, чим воно цятаеться?

Срибними оришками.

Ой, чим воно пидкидаеться?

Золотим яблучком.

(О мифическом значении золотого яблока смотри у Афанасьева. Поэт. воззр. 11. 307.) С яблоком сравнивается лицо красавицы.

Биле личко як яблуко, стало як калина.

Груша не имеет определенного постоянного значения. Иногда с опаданием грушевого цвета сравнивается скоропреходимость радостей.

Ой, на грушци билий цвит — та вже опадае.

Любив козак дивчиноньку — тепер покидае.

В угорских песнях есть песня о том, как девица, попрощавшись с милым, ждала его столько времени, сколько он велел — два года, а потом, вопреки его заказу не ждать его долее двух лет, прибегла к чарам и творила их над сухою грушею. Это такие чары, что мертвое тело заговорит.

За два роки го чекала,

А на третий чарувала…

Суху грушку подливала.

Боже, Боже, чьто за чари,

Же мертве тило прогварит!

В четвер вечур по вечери,

Не вистало и полночи,

Иде милий дуркаючи.

В силу этих чар над сухою грушей в четверг ввечеру (у литовцев в это время особенно являются привидения) явился к ней умерший милый. Она удивилась, что у него лицо было бледно и волосы слеглись. Он зовет ее под черешню. Вдруг запел петух. Мертвец приказал ей идти домой не оглядываясь, а не то она погибнет.

Як они там посидали,

То когути заспивали.

Ид до дому, моя мила,

Жебись ся не обизрила,

А скоро ся ти оглянеш,

Та ти зараз там пропадет, и проч.

Эта песня, однако, нам кажется не древнего происхождения, и если усвоена народом до какой-нибудь степени, то сложена на немецкий образец. Баллады совсем не в духе малорусской песенности: никогда рассказы о мертвецах и чертях не облекаются в песенные формы. Притом в западную южнорусскую песенность вошла даже другая песня, отчасти похожая на приведенную нами, но уже явно составленная по мерке Бюргеровой «Леноры».

Терен, кроме приведенного выше превращения молодца (см. выше о калине), в малорусских песнях встречается как образ очей.

Чорни очи як терночок,

А бривоньки якь шнурочок.

Девица прикладывает терен к глазам и говорит: «Если б у меня были такие очи, я бы вышла замуж за господчика».

Урвала соби чорного терну,

Та приложила к своим оченькам:

«Коби ж у мене такии очи,

Годила бим ся та паничеви».

А в песне об утонувшей Ганне, по некоторым ее вариантам, в терен превращаются ее очи.

У лузи терен — Ганнины очи.

В колядке поется о золотом терне, служащем как бы оградою господарю, которого прославляют.

Ой, славен, славен нашь господарь,

Золотим терном обгородився.

В некоторых песнях говорится о терновом огне или терновых огнях, т. е. о горящем терне:

Ой, по гори, по гори,

Терновии огни,

Коло тих огнив

Дванадцять молодцив.

Между этими песнями особенно поразительна одна, в которой изображается хоровод около тернового огня.

А там на луках на барз широких,

Там же ми горит терновии огник,

Коло огня ходит широкий танец,

А в таньци ходить княгня Иванко.

Далее рассказывается о каком-то княжиче (княжя) Иванке, которого пан приказал посадить в тюрьму. Если мы сопоставим с иною песнью игру в горелки или «горю дуба», то, быть может, не ошибемся, если сделаем такую догадку, что в глубокой древности языческие хороводы отправлялись при горении костров и для этого употреблялся, между прочим, терн, имевший священное значение.

Верба (Salyx fragilis) в песнях — символ сборищ и свиданий, что вполне сообразно с бытом, так как это дерево растет не только в огородах, но в селах на улицах, при дворах, при плотинах — везде, где бывают сборища. Под вербою в песнях водят хороводы, собираются улицы, девицы приманивают к себе молодцов, женщины белят полотна.

Ой, пид вербою, пид зеленою,

Ой,