Читать книгу "Говорит и показывает Россия - Аркадий Островский"

Яковлев-старший был одним из тех, кто руководил рубкой леса – в прямом смысле. В конце 1920-х – начале 1930-х годов он отвечал за заготовку древесины, проводившуюся в основном силами узников ГУЛАГа. Когда Егор родился, отец был в отъезде: налаживал работу в Вологде и Архангельске.

Часть леса продавали за границу, в том числе в Англию. На британские лесные склады приходили бревна с отметинами и надписями, сделанными узниками ГУЛАГа. “С такими муками вам достается русский лес!” гласила одна из этих надписей[26]. Во время командировки в Англию (возможно, связанной с экспортом леса) отец Егора и познакомился со своей будущей женой, служившей тогда в советском торгпредстве. В 1929 году – в год сталинского “Великого перелома” – мать Егора, уже беременная, вернулась в Москву. Поскольку Яковлев-старший принадлежал к высшему эшелону советской номенклатуры, семье полагалась квартира в только что законченном “доме на набережной”, где вырос Трифонов и откуда забрали его отца, как и большинство старых большевиков. Но мать Егора предпочла бывший купеческий особняк в тихом Замоскворечье.

Сталинские репрессии обрели такой размах, что не знать о происходящем было сложно. Показательные процессы над “врагами народа” проходили публично; не было недостатка и в рассказах тех, кто чудом возвращался из лагерей. Но если знали о терроре многие, то понимали дьявольскую сущность происходящего лишь единицы, обладавшие незамутненным сознанием. Егор к их числу не принадлежал. Он вырос с культом отца в сердце и с портретом Сталина на стене. В своей книге об отце Егор вспоминал, как в 1949 году его школьный товарищ принялся ругать Сталина и как он выставил его за дверь. “Я еще никогда не слышал, чтобы так говорили о нем. Он называл лицемерами всех, кто говорил о любви к Сталину, он подбирал к его имени самые оскорбительные эпитеты. Это было невероятно. А Вилька продолжал говорить спокойно и уверенно, так же, как отвечал сегодня утром урок по астрономии. Сперва я поспорил, а потом сказал: «Уходи, Вилька! Уходи. Ты сволочь!» Он спускался по ступенькам, а я стоял на лестничной площадке и кричал что-то обидное ему вслед”[27].

В следующий раз Егор услышал нечто подобное в адрес вождя лишь в 1956 году – через три года после смерти Сталина. На этот раз обличительные слова произносил Никита Хрущев в Большом Кремлевском дворце.

Смерть Сталина стала таким же важным водоразделом, как и его приход к власти: закончилась одна страна – и началась другая. Осознание этого события пришло не сразу. В первые дни после смерти Отца народов СССР, словно затаив дыхание, погрузился в гробовое молчание. Известие о случившемся встречали со смешанными чувствами неверия, страха и горя: ведь боги не умирают, как простые смертные.

Культ личности воздействовал даже на самые выдающиеся умы. Академик Андрей Сахаров писал в те дни своей первой жене: “Я под впечатлением смерти великого человека. Думаю о его человечности”[28]. Впоследствии Сахаров цитировал это письмо в своих воспоминаниях, силясь объяснить свою тогдашнюю реакцию.

Оцепенение стало спадать, когда место Сталина занял Никита Хрущев. В отличие от предшественника, даже внешностью своей наводившего страх, новый первый секретарь вызывал улыбку. Круглолицый, лысый как шар, с оттопыренными ушами, в косоворотке, Хрущев уже одним своим видом контрастировал с образом Сталина – в наглухо застегнутом военном френче с жестким воротником-стойкой. Хрущев расстегнул воображаемый воротник и ослабил удавку, выпустив тысячи политзаключенных.

Сахарову Хрущев понравился “в высшей степени, ведь он так отличается от Сталина”[29]. Хрущев – хамоватый, необразованный, взбалмошный, принимавший, как и все, кто окружал Сталина, участие в терроре – обладал человеческими чертами. Подобно сказочному герою, который убивает дракона и отворяет ворота замка, он едва ли не первым делом постановил открыть Кремль для посещения. Страх, сковывавший всю страну на протяжении долгих лет сталинского правления, начал понемногу отступать. “Люди по-прежнему боялись делать резкие телодвижения, но удавка на шее внезапно ослабла”[30].

Егор Яковлев, вступивший в компартию незадолго до смерти Сталина, к моменту ХХ съезда находился на одной из нижних ступеней партийной лестницы и организовывал уличные патрульные отряды, которые должны были помогать милиции отлавливать пьяных и проституток в центре Москвы. “Впервые мы шагали по улицам Москвы как хозяева, сознавая собственную силу”[31]. Еще несколько месяцев назад хозяевами на ночных московских улицах были сотрудники НКВД. На Красную площадь вернулась торговля. Всего через три недели после смерти Сталина в торговых рядах напротив Кремля открылся главный универсальный магазин страны – ГУМ. Журналистская карьера Егора как раз и началась в выпускаемой ГУМом газете-малотиражке – “За образцовую торговлю”.

Главным событием, сформировавшим поколение Егора, стал секретный доклад Хрущева на ХХ съезде КПСС в 1956 году, в котором он разоблачил культ личности Сталина и огласил масштаб внутрипартийных чисток. Эта четырехчасовая речь, произнесенная на внеплановом секретном заседании в последний день съезда, произвела эффект разорвавшейся бомбы. “Все казалось нереальным, даже то, что я здесь, в Кремле… Все [чем я жил] разлеталось на мелкие кусочки, как осколочные снаряды на войне”, – вспоминал Александр Яковлев[32]. Текст доклада в газетах не печатался и по радио не передавался. Самые важные события в Кремле, определявшие судьбу миллионов людей, держались в секрете от простых смертных. Несколько сотен экземпляров речи Хрущева было напечатано для внутреннего пользования с грифом “совершенно секретно”. Спустя пару недель текст доклада вышел на английском языке в газете The New York Times. В советской же прессе он появился только в 1989 году.

Роль газет в советской политической системе заключалась не в том, чтобы информацию сообщать, а в том, чтобы ее скрывать. Поэтому партийное руководство решило довести содержание доклада Хрущева до рядовых членов партии устно. Возможно, устное слово и впрямь более убедительно, чем печатное – в конце концов в церковь верующие приходят, чтобы услышать слово Божие, а не прочитать его.

Егор стал одним из тех “священников” партии, кому поручили огласить доклад Хрущева на партсобрании. Прочитанное ему не понравилось, мало того – вызвало возмущение. Вернувшись в тот день домой, он увидел, что жена сняла со стены портрет Сталина, и, не поверив своим глазам, даже пощупал гвоздь. Святотатство жены Егора взбесило, и он потребовал вернуть “икону” вождя на место. Вскоре, правда, он сам снял этот портрет – уже навсегда. Но фотография Дзержинского, лично подаренная основателем ЧК его отцу, осталась висеть – как часть семейной истории.