Читать книгу "Мама, где ты? История одного детства - Алексей Поликовский"

Но нам этот физрук был безразличен, мы с ним не дружили. Мы с Аней Цибулько каждый вечер бегали на танцы в кинотеатр. Танцы были перед вечерним сеансом, под радиолу, стоявшую в углу, у замызганной синей стены. Парнишечка с черным чубом менял пластинки. Я пользовалась успехом — я была маленькая, легонькая, белокурая, веселая, и могла кружиться, не уставая.

Помирать нам рановато

Есть еще у нас в жизни дела.

Это был фокстрот. Потом -

Не нужен нам берег турецкий,

Чужая земля не нужна.

И еще, конечно, Шульженко, с ее томным голосом и цветком в волосах.

13

В январе 1952 года, когда я уже училась на втором курсе, меня вдруг пригласили в милицию. Мне было любопытно идти в паспортный стол, и всем девочкам тоже было любопытно, почему меня вызывают. «Ты паспорт потеряла, да?» В милиции меня ждала женщина в форме. — «Садитесь». Я села у стола. В углу стоял сейф, на стене висел портрет Сталин — обыкновенное учреждение. — «Нам необходимо задать вам некоторые вопросы. Каким образом вы поступили в педучилище?» — «Как каким? Экзамены сдала и поступила». — «А вы знали, что это незаконно? Вы сами не могли тогда сказать, что это незаконно?» — «Что незаконно? Что я должна была сказать?» — «Что незаконно поступаете в училище». — «Почему? Почему всем можно, а мне нельзя?» — «Но у вас же родители репрессированы». — «Ну и что? Я отца не помню, я маму тринадцать лет не видела! Я не знаю, где она». — «Но есть же закон. Хорошо, расскажите, как вы попали в детский дом». — «Ну как попадают в детские дома? Я же говорю, сначала арестовали папу, потом маму». — «Ваше положение теперь усложнилось, вы должны понять. Вы незаконно, обманом проникли в педагогическое училище. Мы получили об этом сигнал от вашего бывшего воспитателя, товарища Федорахиной, которая ставит нас в известность… Вы ездили куда-нибудь за это время?» — «Куда ж я ездила? У меня нет никого. Только в детский дом». — «По какой дороге вы ездили?» — «Как по какой? По свердловской, с пересадкой. Через Свердловск на Алапаевск, пересадка в Алапаевске». — «Так, так. Хорошо, хорошо. Вы никуда не заходили?» — «Куда я могла зайти? На базар с девчонками заходила на обратном пути, нам в детском доме денег дали». — «Что вы там покупали?» — «Ну, что! Мне турнепс очень нравится, я турнепс купила. Американский». — «А почему американский?», — это ее насторожило. — «Потому что его так называют. Турнепс американский. Синий такой, длинный и сладкий. Еще вареную свеклу купила». Конфет в педучилище нам не давали, сладости в магазине были слишком дороги для меня. — «Ну хорошо. У вас теперь не будет паспорта, мы должны забрать его. Вы получите удостоверение личности, с этим удостоверением вы должны приходить в милицию каждую вторую неделю. Вы не имеете права никуда уезжать до тех пор, пока мы не решим вашего дела. Удостоверение вы должны показать в педучилище. О решении мы вам сообщим».

Когда я вернулась в педучилище и показала удостоверение директору, который быстро рассказал о произошедшем со мной учителям — о, какой ужас поднялся у них в душах! «Как? Она незаконно втесалась в наши ряды!» Девчонки рассказывали мне об этом и хохотали. Директор же объявил мне: «Твой вопрос будет разбираться на педсовете. До тех пор без моего разрешения за ворота ни шагу! Шпаргалочку будешь предъявлять сторожу». Шпаргалочка — это была бумажка с его подписью, где стояло, что подателю сего разрешается выход за территорию училища с семи до девяти. В это время в кинотеатре шел «Тарзан» — все пять серий. Все в ажиотаже. Педучилище было на окраине, до кинотеатра километра два, хорошим бегом минут пятнадцать. Девчонки уходили раньше, на танцы. Я идти с ними не могла. Это было мучение! Я стояла у ворот, и как только часы показывали семь, сторож выпускал меня. Я бежала со всех ног и, конечно, опаздывала к началу. Досмотреть фильм до конца я тоже не могла. Часов у меня не было, но я чувствовала, что дело идет к девяти — и вылетала из кинотеатра.

Отношение учителей ко мне изменилось. Вокруг меня образовалась мертвая зона — они предпочитали не оставаться со мной в классе один на один, избегали вступать со мной в разговоры после урока. Как будто опасались чего-то. Но экзамены зимней сессии я сдала хорошо. Оставался последний, русский. Его вела у нас Софья Яковлевна, жена учителя биологии Владимира Михайловича. В этот день она принимала экзамен у четвертого курса и очень устала. На консультации мы — сорок человек — два часа подряд задавали ей вопросы. В классе было душно, от печи шел жар. Все вспотели. Софья Яковлевна едва шевелила языком. Она говорила о какой-то фразе, которую нельзя перевести в косвенную речь, но отличница Кира Копырина возразила ей: «Софья Яковлевна, ну как же нельзя?» Она очень легко перевела фразу в косвенную речь. — «Нет, так нельзя сказать!» — «Как нельзя? А по-моему, можно!» Тогда сзади, с камчатки, я говорю: «Софья Яковлевна, да бог с ней! Пусть завтра на экзамене доказывает вам. Мы устали!» Софья Яковлевна в ответ ударила кулаком по столу: «Молчать! Вы вообще тут незаконно, и никакого права задавать вопросы у вас тут нет!» Она была, вообще-то, не злая женщина, но тут, под гнетом усталости, в ней прорвалось то раздражение против меня, которое овладело учительским коллективом. Я обалдела. У нас было выражение, которое кто-то привез с собой из детского дома: «Тошнит!» Это значило — что-то сильно не нравится. — «Фу, тошнит!», — крикнула я, собрала свои тетрадочки и книжечки, взяла их подмышку и пошла к дверям. — «Ах, вас тошнит! Тогда завтра я экзамен у вас не принимаю!» — «Ну и не надо! А я и не приду!» Класс замер. Я пришла в общежитие и свалилась на кровать, хотя днем лежать на кроватях нам было запрещено. Тупое отчаяние овладело мной.

Целый день я лежала и глядела в потолок. Вечером меня вызвал в коридор Владимир Михайлович. Я вышла к нему. — «Вы знаете, я вам дам совет! Извинитесь!» — «Владимир Михайлович, я вас очень уважаю! Но этого я делать не буду. Она оскорбила меня при всем классе. Это еще если б я была маленькая… А я теперь — взрослый человек! Я не могу перед ней извиниться!» Он смутился: «Да, да, конечно, я понимаю». Ушел. Через час пришел снова. «Знаете что? Я все-таки ее уговорил. Вы завтра идите-таки сдавать экзамен ассистенту. И еще дам вам совет: уходите из педучилища! Напишите сами заявление об уходе. Директор придет, вы ему подайте заявление. Будет педсовет. И на этом педсовете вас будут исключать как незаконно проникшую. Пожалуйста, сделайте это ради меня». — «Я не только ради вас, я ради себя это сделаю». — «Хорошо. Простите, что я вам это предложил». — «Спасибо. До свидания». Я ушла. Он смотрел мне вслед с жалостью.

На экзамене мне попался самый страшный билет — в нем требовалась огромная цитата из Сталина. Ее надо было отвечать третьим вопросом. Первый вопрос было правило, второй — разбор предложения. Когда пришла моя очередь отвечать, Софья Яковлевна встала и вышла. Я начала ответ с цитаты Сталина. Голос у меня дрожал. Девчонки, сидевшие в классе, все перестали готовиться и смотрели на меня. Я видела по выражениям их лиц, что они готовы подсказать. — «Хорошо. Можете идти. Вопросов не будет». Я пришла в общежитие, опять свалилась на кровать и заснула. Пришли девчонки, разбудили меня и сказали: «Двое не сдали!» Я была уверена, что один из них — я. Но все-таки пошла послушать, как будут объявлять отметки. Мне поставили «тройку» — хотя все девчонки слышали, что отвечала я на «отлично».