Читать книгу "Мама, где ты? История одного детства - Алексей Поликовский"

12

В педучилище я сдала экзамены на «отлично» и прошла по конкурсу. Конкурс был большой — нас свозили туда из всех детских домов. Набрали сто сорок восемь человек, мальчиков из них только пятнадцать. После экзаменов все собрались в педучилище, перед листом, на котором написано, кто прошел, а кто нет. Вдруг кто-то говорит: «Вознесенская — вот эта давала! Так геометрию шпарила!» — «Кто такая? Кто такая?» Я немного смутилась в ожидании всеобщих похвал. Вдруг одна девочка говорит: «Я Вознесенская!» — «Как? Ты так хорошо знаешь геометрию?» Мне стало любопытно, чем все это кончится — и во мне вспыхнула надежда, что она не врет, что она моя дальняя родственница. Я подошла: «А как тебя зовут?» Она наморщила лоб, но не могла вспомнить. Она помнила только фамилию. — «Как меня зовут? Аня меня зовут!» — «Так ты из Москвы?» — «Почему с Москвы? С Украины!» — «Ты же Вознесенская, а Вознесенская из Москвы!» — «Нет! Кто тебе сказал?» Я отвела ее в сторону. «Знаешь что? Я — Вознесенская». — «Ай-ай!», — она смутилась и растерялась. «Я не знала!» — «Зачем тебе это?» — «Я просто хотела похвастаться! Вознесенская здорово знает геометрию, а я ничего не знаю, и я у нее сошпаргалила». — «Как тебя зовут?» — «Аня Цибулько». — «Ну, ладно, Аня, как говорится, будем друзьями!» И она действительно стала моей лучшей подругой — но ненадолго. После первого курса она ушла: «На воспетку учиться не хочу! Воспеткой быть — других травить!»

Уходили многие, но особенно сильный отсев был на втором курсе. Девочек целыми партиями увозили в колхоз, на птицеферму, где нужны были рабочие руки. Они писали оттуда, как им трудно живется. Кур много, работы невпроворот, платят гроши. У них началась аллергия на куриный помет, начался туберкулез. А других увезли на текстильную фабрику в Иваново.

Это было единственное в Союзе педучилище для воспитанников детских домов. Воспитанники были на полном государственном обеспечении. Я решила, что после педучилища все-таки поступлю в медицинский и буду врачом. Для этого мне надо отлично знать биологию и химию. В сентябре, едва начались занятия, я записалась в биологический кружок. Учитель биологии, Владимир Михайлович, водил нас в лес на экскурсии. Однажды мы шли по лесу — и вдруг: «Смотрите, сова!» Впереди, в двадцати шагах от нас, на полянке, сидела сова. Я говорю: «Я ее поймаю!» Он говорит: «Тихо! Посмотрим, что она будет делать!» Но она только крутила головой и не двигалась с места. Владимир Михайлович снял с себя курточку, намотал мне на руку, я на цыпочках подкралась к сове и набросила ей курточку на голову. Конечно, я сразу же стала героем дня: «Вознесенская живую сову принесла в биологический кабинет!»

Сова оказалась раненой — у нее была рана между ухом и глазом. Мы засыпали рану стрептоцидом. Но у нас не было мышей, чтобы кормить ее, и она умерла. «Будем ее препарировать!», — сказал Владимир Михайлович, и девочки заахали и заохали, а некоторые даже перестали ходить в кружок. А я только обрадовалась: это было мне нужно, как будущему врачу. Я хотела проверить себя.

Учитель скальпелем снял кожный покров с перьями, убрал кожу с головы: «Смотрите, вот рана!» В черепе была дырка. Потом мы растянули кожу, чтобы она высохла. Ни на секунду мне не стало дурно, и это еще раз убедило меня в правильности моего выбора. Внутрь совы набили сено, подыскали черные блестящие пуговицы, сделали муляж из проволоки, зашили — так у нас в классе появилось собственное чучело. А через месяц у нас появился и собственный череп быка. Готовить его поручили на кухне мне. Я долго варила череп в столовой, в большом баке, и мясо отваливалось кусками. Мне так хотелось съесть хоть кусочек! Кормили нас в педучилище все время кислыми щами и капустой, а мясного мы не видели. Но меня заранее предупредили, что мяса есть нельзя, оно отравленное. Потом я сидела одна и вычищала череп перочинным ножичком. Девчонки заглядывали ко мне и фыркали в ужасе: «Брр! Фу! Как ты можешь?» Но мне не было противно. Я вскрывала рыб и смотрела, как они устроены, препарировала лягушек и капала им на ногу спиртом, проверяя рефлексы. Я не боялась ни вида внутренностей, ни вида крови. Единственное, к чему я испытывала отвращение — это были змеи. Как-то в детдоме я прочла книгу о партизанах, один из эпизодов которой запал мне в душу. Это был эпизод с предателем. Предатель полз по земле, извиваясь, как змея, и командир, выдернув из-за пояса пистолет, расстрелял его, потому что он не любил ползучих гадов. Я представляла себе всю сцену очень ясно. И все ползающее стало отвратительным для меня.

В педучилище мы все время работали, но после детдома никакая работа не казалась мне особенно трудной. Мне никто никогда не говорил (и вообще никому из нас не говорили), что мы — будущие женщины, будущие матери и жены. Такого воспитания не было. Я знала, что я буду строителем социализма. Я должна была уметь делать все: с третьего класса я держала в руках молоток, делала ведра и лопаты для народного хозяйства… и готова была пойти разгружать вагоны или сесть за рычаги трактора, если это будет надо для построения социализма. Все приказы я выполняла беспрекословно. Мы выезжали в поля собирать картошку — таскали ее полными ведрами, сваливали в кучу, а поток загружали в кузов грузовика. Валили лес. Валят лес так. Сначала надо подрубить дерево — это делают девочки посильнее. Бригадир-мужчина указывал, в какую сторону валить лес, и мы старались не ходить в той стороне. Когда необходимое количество деревьев было свалено, мы начинали распиливать их на метровые чурки. Работали бригадами по пять человек. Одна отмахивала топором, две пилили, две отдыхали. Все вместе, впятером, поднимали метровую чурку (она сырая, тяжелая) и клали ее на поленницу, и старшая в бригаде отмеряла, чтобы все было точно. Норма была — кубометр дров в день. Еще ездили на сенокос. На сенокосе вставали в четыре утра, косили, потом завтракали, потом был небольшой отдых, потом опять шли на поле и продолжали косить. В пять обед, после обеда собирали то сено, что накосили за день. Это надо было успеть сделать до вечера. Сено укладывали в валы, потом переворачивали их, чтоб они подсохли, потом делали копны, а копни свозили на стог.

На картошку нас возили в колхоз, в прицепе, который волок за собой трактор. Трактор шел по полю, а мы шли за ним и собирали. Однажды мы собрали очень много и должны были уже уходить домой. Вдруг началась непогода, повалил снег, пришло сообщение о том, что в соседнем колхозе заливает поля, и приказ: студентов перебросить туда. Нас было шестьдесят человек, и с нами физрук. Он выстроил нас перед сельсоветом: «Девочки, нас переводят. Завтра мы должны идти в другой колхоз, спасать урожай». Мы подняли вопль: «Не пойдем! Что они там тянули со сбором картошки до последнего! Снег уже выпал, а мы должны собирать вручную, без варежек! Нет, не пойдем!» И в девять вечера мы оставили нашего физрука и ушли. Мы шли пешком всю ночь. Я несколько раз падала и засыпала. В шесть утра мы явились в педучилище и свалились спать, но нас тут же подняли на уроки. Я сидела в классе и пальцами открывала себе глаза, чтобы видеть учителя. Начался шум, гам, трезвон, партком, райком: «Взбунтовались, ушли, оставили колхоз в беде!» Нам это сошло с рук, а физруку нет. Я видела его в последний раз выходящим из дверей класса, где проходил педсовет. Он шел один, вокруг него вдруг образовалось мертвое пространство, никто из учителей не подходил к нему. Он был почему-то в сером костюме, в котором никогда не появлялся в школе, со значком-ромбиком института на лацкане, и смотрел мимо нас, толпившихся в коридоре. И руки его как-то сами собой вяло разминали «Казбечину», пока он с отсутствующим взглядом проходил по коридору.