Читать книгу "Маршак - Матвей Гейзер"

Не часто доводилось ей бывать в театре и на дружеских вечеринках в последующие годы ее жизни, омраченные нуждой и заботой. Вероятно, потому-то она и вспоминала с такой благодарностью немногие дни, прожитые в Москве.

Впрочем, мать моя никогда не была слишком словоохотливой и в противоположность отцу не умела, да и не любила выражать свои сокровенные чувства. Но и по ее немногословным, скупым рассказам в памяти у меня навсегда запечатлелось, быть может, не вполне отчетливое и точное, но живое представление о молодежи восьмидесятых годов, о московских „старых“ студентах в косоворотках и поношенных тужурках, об их шумной, дружной и, несмотря на бедность, по-своему широкой жизни. Я не запомнил их имен, за исключением одного, которое чаще других упоминала мать. Ни разу в жизни не видел я человека, носившего это имя, да и родители мои никогда больше не встречались с ним. Знаю только, что он был так же беспечен, как и беден. За душой у него не было гроша медного, но это не мешало ему быть душой своего кружка. И фамилия его казалась мне словно нарочно придуманной: „Душман“. Я был тогда совершенно уверен, что это не зря».

Самыми незабываемыми оказались для Евгении Борисовны дни в Москве еще и потому, что здесь, в доме брата, она познакомилась с будущим своим мужем — Яковом Мироновичем Маршаком. Самуил Яковлевич считает, что их в значительной мере сблизила любовь к литературе, а более всего — Диккенс: «„Давида Копперфильда“ она и отец читали вслух по очереди».

Эта любовь к английской литературе и к Англии передалась Маршаку. Пройдут годы, и друг Маршака, видный политический деятель Шотландии Эмрис Хьюз, напишет: «Он радовался Лондону и снова переживал в нем дни своей молодости, которые провел здесь, обучаясь в Лондонском университете.

— Я люблю англичан, — как-то сказал мне Маршак.

— За что же? — спросил я, удивившись.

— Знаете, — сказал он, — среди них трое из четырех обязательно окажутся чудаками.

Он любил чудаков. И он сам, пожалуй, был чудаком, так же как и я. Как радовался бы он, если бы ему довелось встретиться с Диккенсом».

О родителях Маршака мы еще не раз будем рассказывать на страницах нашей книги, а сейчас вернемся в детство Маршака.

Из воспоминаний старшего брата Самуила Маршака — Моисея, записанных в 1939 году: «Конец 80-х годов XIX века. Воронеж. Я помню себя смутно с 4—5-летнего возраста. Помню кормилицу Сёмы на крыльце большого дома с маленьким братцем на руках. Она мне что-то говорит о братце… А потом солнечное летнее утро у открытого окна. Принесли большого ворона (не помню, был ли он ручной или ему подрезали крылья). Он ходит по подоконнику, а маленький братец стоит тут же и с огромным любопытством смотрит на птицу. А вот и его старая няня с лицом, достойным кисти Рембрандта. Она помнит время, когда жил Пушкин. Ее молодость и зрелые годы прошли в крепостной неволе… Она смотрит на моего братца и говорит с гордостью: „Енарал Бородин — на всю губернию один!“ В 1 1/2—2 года Сёма был — весь огонь. Живость его была необыкновенна.

Городской сад в Воронеже. Вечер. Площадка. Играет музыка. Сёма рвется из рук няни: вот он выбежал на середину площадки и танцует под музыку. Сотни людей смотрят на него и хохочут. Вдруг оркестр перестал играть.

— Музыка, играй! — кричит он…»

Мгновения раннего детства у художников, поэтов в особенности, навсегда остаются в памяти и с годами вырываются на свободу, воплощаясь в стихах, картинах. Вот и этот день, так живо описанный Моисеем Яковлевичем, остался в памяти Самуила Яковлевича.

Я помню день, когда впервые — На третьем от роду году — Услышал трубы полковые В осеннем городском саду. И все вокруг, как по приказу, Как будто в строй вступило сразу. Блеснуло солнце сквозь туман На трубы светло-золотые, Широкогорлые, витые И круглый белый барабан.

Стихи эти написаны в 1958 году. Самуил Яковлевич возвращался памятью к тому дню не раз: «Нас повели в городской сад, где в круглой беседке играли военные музыканты. У меня дух захватило, когда я впервые услышал медные и серебряные голоса оркестра… Ноги мои не стояли на месте, руки рубили воздух.

Мне казалось, что эта музыка никогда не оборвется…

Но вдруг оркестр умолк, сад опять заполнился обычным, будничным шумом. Все вокруг потускнело — будто солнце зашло за облака. Не помня себя от волнения, я взбежал по ступенькам беседки и крикнул громко — на весь городской сад: „Музыка, играй!“»

Это строки из книги «В начале жизни». День этот оказался столь незабываемым, что отзвук его слышится и в других стихах Самуила Яковлевича:

Не знаю я, с которых пор Я понял звуковой узор, Что вечным праздником встает Среди трудов, среди забот, И говорит нам языком, Который всем краям знаком. И тот, кто в юности был юн, На голос труб и говор струн, Как на давно желанный зов, Душой откликнуться готов…

* * *

Лучшие лирические стихи Маршака свидетельствуют, что поэтом становится лишь тот, в чьей душе всегда живут не только воспоминания о детстве, но и истинное чувство детства. Не случайно древние римляне говорили: «Поэт остается ребенком». И еще: «Поэт — всегда простак». Возможно, поэтому Самуил Яковлевич стал автором очаровательных стихов для детей (не «детских стихов»), таких как «Сказка о глупом мышонке», «Детки в клетке», «Пудель», «Багаж». Только человек, по-настоящему любящий детей, поэт, в чьем сердце детство осталось праздником навсегда, мог написать в зрелом возрасте (было тогда Маршаку тридцать шесть лет) такие стихи:

Бедный маленький верблюд: Есть ребенку не дают. Он сегодня съел с утра Только два таких ведра!

К детским своим годам Маршак часто возвращался на склоне лет:

Все, чем жил я с малолетства, Вспоминается с трудом, И стоит в минувшем детство, Как пустой, забытый дом.

К этой дали стародавней Навсегда потерян путь, И давно забиты ставни Чтобы в дом не заглянуть.

Читая эти стихи, размышляя над ними, я вспоминаю тот день, когда был в гостях у Самуила Яковлевича.

ОТ ЧИЖОВКИ ДО ВИТЕБСКА

Детство Маршака, да и отроческие годы его большей частью прошли в Воронежской губернии: в Острогожске, на Майдане, в Чижовке. «Первое воспоминание детства — пожар во дворе. Раннее утро, мать торопливо одевает меня. Занавески на окнах краснеют от полыхающего зарева. Должно быть, это впечатление первых лет моей жизни и было причиной того, что в моих сказках для детей так много места уделено огню».