Читать книгу "Алмаз, погубивший Наполеона - Джулия Баумголд"

Мадам и в этом увидела собственное сходство с королевой, которая держалась своего, ела свои, испанские, блюда с шоколадом, с чесноком и испанскими соусами и старательно делала вид, что не ревнует мужа.

Не созерцание бриллиантов — куда большее удовольствие Мадам доставляло потереться лицом о мокрую шерстистую морду лошади или одной из ее собак. Или, иногда, даже о кого-нибудь из своих детей.

* * *

Двор бродил туда-сюда, в Версаль и обратно, во дворец, который король с 1660 года строил рядом со старым охотничьим домиком своего отца. Здесь Мадам с королем охотилась на оленей. В тот год, когда умер ее старший сын, она упала с лошади. Первым к ней подоспел король. Лицо его было белым, когда он склонился над ней. Она чувствовала, как его большие красивые руки поддерживают ее голову, ощупывают ее всю, с великой осторожностью поворачивают. А потом он отвел Мадам в ее покои и посидел немного, чтобы удостовериться, что с нею все в порядке. Если у нее и кружилась голова, то лишь от мучительной радости, с которой начинается любовь. (Она знала, что Месье явился к ней из немыслимой страны, где все возможно.)

Мадам видела, что балы, маски, пышные зрелища и переодевания, пересуды насчет того, кто сидел в кресле без подлокотников — на стуле — или на скамеечке для ног, кто передавал ей сорочку во время ее утреннего приема в постели или проходил прежде нее в дверь, — вот что занимало всех, в то время когда солдаты сражались на войне. При дворе ели так, что пуговицы не выдерживали, а потом, когда начинало действовать рвотное, незаметно удалялись.

Двор — это арена бесконечного соперничества. Один отталкивает другого, чтобы привлечь взгляд темно-синих глаз короля к своей красоте, или платью, или новому экипажу, блюду, или фразе. Единственный возможный способ общения с ним — лесть — Мадам почитала ложью и рано отошла от соперничества. Она наблюдала, как другие изнемогают перед ним от жары в своих тяжелых придворных костюмах. Им было приказано всегда присутствовать, больным или здоровым, следовать из одного дворца в другой, когда королевские лошади, прозванные бешеными, мчались по дорогам. Все очень старались. Она наблюдала, как соглядатаи прокрадываются по задним лестницам в его кабинет, куда вели двери, скрытые за гобеленами. Люди секретничали в альковах, чуланах и закоулках. Слуги стояли позади стульев и приносили блюда, отвернув лица и навострив уши. «У Мадам сегодня был новый посетитель», — докладывали они. Тогда она брала свою лошадь и отправлялась на реку или в лес, где можно было поискать чернику, напевая запретный протестантский гимн.

Среди шелков и нашептываний все они были слабыми, их содержали при дворе, как опасных зверей в новом зверинце в Версале. Лишь один из них был достаточно силен, и король страшно его боялся. Месье растили в платьицах и не допускали до мужских занятий, чтобы он не стал угрозой. Ему не разрешалось командовать армией, потому что он был слишком храбр, и это не устраивало короля. После одного из сражений, когда Месье был встречен криками «ура» одновременно с королем, король отстранил его от военных действий.

Мадам, которая жила рядом с убийцами своей предшественницы, обнаружила, что ей нужна собственная клика. Крупные придворные дамы, одна в маске, другая вечно молчащая, сопровождали ее, когда она стремительно проходила по залам. Мадам, которая теперь обзавелась собственным змеиным порошком, обладала странной силой вечной чужестранки. Но в Версале человеку без врага одиноко. Она поняла это сразу же и никогда не была одинока. За пределами ее личного двора первым врагом Мадам была Атенаис де Монтеспан.

* * *

Мадам не с кем было поговорить, поэтому она писала. Ее письма говорили ровно столько, сколько она могла сказать, и она копировала их для себя и для истории — и для меня, оказавшегося на этом сыром затерянном в океане острове. Она была писателем в том единственном смысле, в каком может им быть член королевской семьи. Она вставала в четыре утра и писала до половины одиннадцатого, в чулках из кожи выдры и в нижней юбке, а немецкие принцы и курфюрсты смотрели на нее с медальонов на стене.

Она сидела спиной к комнате, лицом к окну, за которым был Версаль. Маленькие собачки — у ног, на столе и на коленях, всего семь маленьких собачек — окружали ее, взирая на нее с бесконечной собачьей любовью. Герцогини кричали и ругались, играя за ломберным столиком, а перо Мадам скрипело, и она все слышала. Порой она писала весь день напролет, и письма нередко разрастались до тридцати и более страниц. Она засыпала, просыпалась и продолжала писать — «ибо у французов есть одно свойство: с ними можно иметь дело только в том случае, если они питают надежду получить от вас что-то либо если боятся» — и так без остановки. Мадам полагала, что если она напишет это, ей самой не придется пережить подобного, а если придется, то, по крайней мере, как-то иначе. Она писала собственные трагедии и комедии и раскидывала ненависть, как большое покрывало, над пейзажем двора.

Присыпав написанное песком из песочницы, она звонком вызывала служанку. Ее руки всегда были в чернилах. Кто-то заметил, что сын ее не стал бы столь порочным человеком, если бы она писала меньше писем.

Она знала, что в Черном кабинете ее письма читают. Там списывали фрагменты, а то и письма целиком, чтобы показать королю. Ее письма были запечатаны, но шпионы имели какой-то вид ртути, которая принимала очертания печати и, когда последнюю снимали, затвердевала, так что ее можно было использовать, чтобы заново запечатать письма. Она это знала и все же была безрассудна до безумия, дерзка настолько, насколько может быть дерзок только разочарованный аристократ.

Она писала и писала. Франция распадается на части и голодает, улицы завалены дерьмом. Двор — фальшивая семья. Дети убоги, хромы, параличны и слабы, скрюченные и сгорбленные. Пятеро из детей королевы умерли. Все ублюдки короля имеют дефекты, если не внешние, то в характерах. У одной из принцесс, умершей пяти лет от роду, рот располагался почти совсем на левой щеке. Потом она описывала, как загажен Версаль.

Через двенадцать лет король оставил Атенаис де Монтеспан ради бедной вдовы Скаррон, которую Атенаис наняла нянчить ее детей от короля. Пока Атенаис толстела, вдова выжидала, молилась и одевалась просто. Король сделал ее мадам де Ментенон. Мадам называла ее в своих письмах Старые помои или Старая обезьяна. Можно сказать, что Мадам плохо выбирала себе врагов.

* * *

— Где же среди всего этого ваш бриллиант? — спросил император, почти бесшумно подойдя ко мне в этот момент. — Вы начали слишком издалека.

Вот так я узнал, что он прочел эту рукопись так же, как прочел мой дневник на борту «Беллерофона», чтобы выяснить, гожусь ли я для столь великой задачи.

— Я приближаюсь к нему. Я следую вашему приказу.

— И все, что вы написали, правда?

— Настолько правда, насколько я смог ее изобразить. Ибо ничего не поделаешь, эта история случилась задолго до того, как я появился на свет, и с теми, кого я не мог знать. И мне не хватает очень многих документов.

— Не делайте ее чересчур правдивой, — сказал он. — История — всего лишь набор лжи, о которой договорились люди. Это не ваш «Атлас» с его картами и схемами, и это не моя история, в которой вы обязаны передать то, что я вам рассказываю о своей жизни. Впрочем, в конце вашей истории о камне должен появиться и я, не так ли?