Читать книгу "Опыты на себе - Ольга Шамборант"

Автор забит в мокрый изнутри, холодный и душный автобус вместе со всеми, бедность тяжелой сумки, дырки на перчатках, автор забит и молчит, как все. Им владеет холодное и темное предчувствие холодной и темной дороги от автобуса до дома. Его мысли даже тяжело не трепещут на ветру, даже не хлопают, как брезентовые фалды грузовика. Вывалившись со всеми, объединенными только общей участью, в лужу остановки и даже в относительном одиночестве продолжая свой путь пешком вдоль девятиэтажных нескончаемых домов, в темноте, сырости, зажатости между сугробами и помойками, себя можно почувствовать лишь говном, продвигающимся по кишечнику вследствие некой перистальтики.

Одиночество, которого раньше одного хватало на авторскую позицию по отношению к миру, системе и т. д., теперь каким-то новым приемом разбито в пух на одинокие попытки добраться до дома, до родного разгрома – и рухнуть.

Гуманитарная помощь

Памяти Валентины Егоровны Молчановой

Был в деревне, видел чудо –

три колхозника сидят,

зубы черные, гнилые,

лошадиный член едят.

(Частушка)

Вот, всегда непонятно. То ли это возраст такой, то ли эпоха такая. То ли то было детство, то ли сталинизм. То ли конец света, то ли конец жизни… Отчего все так стало видно? Время – это и загадка и отгадка. Куда испарились вековые устои?

Вчера я зашла за молоком к В.Е. – старушке. Только наверняка при этих словах возникает неправильная картина: какая-то дачно-господская «я» снизошла за кринкой молока в летнем платье и босоножках на пробке – к такой бабушке-старушке, козочке в платочке. Черта с два. И нет у меня ни образа дамы, ни летнего платья и проч., и старушка такая – одна. Никакого лубка, ни советского, ни посконно-возрожденческого. И у бабки с сыном-алкашом за пятьдесят, и у меня с сыном к шестнадцати – ежедневно не получается жизнь. Мы бьемся, а она разбивается о разных сортов немоготу. Старушке через месяц будет восемьдесят, голова в полном порядке, все больное, «нога ходить не дает», «спина сидеть не дает», а все остальное не дают другие надорванные органы. Только глаза ясные смотрят, рот говорит, сквернословит, смеется, душа болит, жалуется, сердце сто раз разбито. После дойки утренней ей часто делается плохо, слабость, головокружение. К врачу нельзя – столько всего, что сразу заберут в больницу, а сыночек с коровой не справится. Без матери, как без паровоза, пойдет под откос сразу. Предлагаю ей кофе – от слабости. А она мне рассказывает, что прошлой зимой она получила гуманитарную помощь, показывает буквально ведра из-под какао, еще чего-то и еще чего-то, мешок сухой картошки и говорит, кофе было очень много, она всем дарила. Вот в эту совершенно глухую деревню в Костромской области, где живут постоянно только в трех домах пенсионеры-инвалиды-колхознички, – уже залетала гуманитарная жратва! И они с Ванькой какао просто ели ложками. В.Е. говорит, что у них «видать, прямо потребность была». Не варили на своем родном дивном молоке, не прочли по-английски про 1 чайную ложку на чашку и как сперва размешать, потом варить, потом капнуть в холодную воду, чтобы проверить на готовность, не мудрили ни по опыту, ни по инструкции, а просто ели помощь.

А я и рада, что она получила что-то в жизни бесплатно и вкусное. Вот уж поистине – неопознанные питательные объедки. Эх, залетные! Но от этого покачнулись вековые устои. Ведь ей всегда надо было колотиться весь год изо дня в день: сено, огород, молоко, водка, и снова – «за грибам, за ягодам» – не для веселья или украшения стола, а чтобы есть. Скудно, однообразно, мало, просто – просто есть.

А хочется – шоколадных конфет, Марианны. Неужели на Западе они все это делают, потому что им тоже хочется этого – сникерсов, сериалов? Или это жидомасонский заговор против наших вековых устоев – вековать на медленнопереваривающейся картошке, посаженной из последних сил и выкопанной на холоде, дожде, глине. А ягоды пойдут сушеные зимой в каменный пирог, а грибы – придет пьянь и закусит. И все труды принесут только воспроизводство ситуации, и только все более потраченные силы будут все больше служить углублению и усугублению.

Но ведь этот отборный, как наш мат, картофель режут, сушат и фасуют в очень импортные мешки, а какао перемешивают с сахаром, сухим молоком, ванилином и еще чем-нибудь – тоже не только удивительные поточные линии, но и люди. Тоже однообразный, тяжелый, бессмысленный, кроме зарплаты и конечного продукта, труд. Да не на благоуханном лугу, не под чистым небом и чистым же дождем, не в знакомом до боли, родном и вечно невообразимо красивом лоне, а в цехе, каким бы он там ни был.

Может быть, они делают сей «колониальный товар» прямо для недоразвитых народов? Да вроде нет. Сами тоже имеют недоразвитых потребителей. Побольше сахару, чистый солод, сухое молоко придает силу (почему?!), и толстый-толстый слой шоколада – и больше ничего не нада. Весь день и всю жизнь. Но я вижу перед собой синие глаза В.Е., излучающие утешенность стольких ранок души, что – какая бы это была реклама их вонючему какао, – кто понимает.

Бродский, когда в начале перестройки его спросили будто бы, чем можно сейчас помочь советским людям, будто бы сказал: «Таблетки, только таблетки». Но Западу слабо создать нам всесоюзный хоспис, чтобы мы ушли, не чувствуя боли.

Господи! А ведь загвоздка в том, чтобы взрослые, не малые и не старые, решились бы не балдеть, а из кожи вон вылезти ради других. Сделать не для себя, а для других – действительно для старых, малых, будущих. Сделать хорошо. Не среднего класса у нас нет, а среднего возраста, который бы все сделал для других. Еще одно поколение потерялось… Ждать, пока ИХ выгода превратится в выгоду для всех, – никто не дождется. Одни исправно и пусто умрут, другие будут спасаться изо всех сил в одиночку – бежать. А третьи станут материалом чужой выгоды. Западные гуманитарные таблетки делают этот процесс не таким бессодержательным для жертв.

Гибель промежуточного звена

Имяреку, тебе, сыну вдовой кондукторши от

То ли Духа Святого, то ли поднятой пыли дворовой.

И. Бродский

Возможно, в школьном варианте дарвиновской теории происхождения видов и нет никаких неувязочек, я не помню. Скорее там, в этом пересказе, – все в ажуре – новые формы закономерно надуваются ветром времени и безжалостно бракуются или приветствуются молчаливой, но азартной окружающей средой. Однако уже потом какие-то вышли разрешения, правда, не усомниться в закономерности процесса, а отнестись к нему более взволнованно – вот, мол, не хватает все же будто бы некоего промежуточного звена между совсем еще обезьяной и совсем уже человеком. Не откапывается такая «летучая рыба» в этом самом интригующем разделе.

Некоторые, конечно, недавно тут спохватились при виде одного из силовых министров – вот оно, недостающее звено! Но наука на нищем пайке забралась в такие прикладные дебри в надежде на субсидии, что просто не смотрит уж совсем пытливым взглядом по сторонам. Короче, наука проморгала, а политика проглотила, принесла в жертву, и опять – звена не видать.