Читать книгу "День независимости - Ричард Форд"

Должен сказать, однако, что впервые с 1970 года, когда я сюда перебрался, два магазина на Семинарской остались пустыми – управляющие их, задолжав многим и деньги, и оплаченные, но не доставленные товары, сбежали под покровом ночи. Один потом объявился в торговом центре Натли, о другом и поныне ни слуху ни духу. Да ведь и многие из дорогих сетевых заведений, распродажами особо не увлекавшихся, пройдя через поглощения, слияния и реорганизации в соответствии с главой 11[11] Закона о банкротстве, обратились теперь в дорогие магазины второго ряда, для которых распродажи – основной способ выжить. Этой весной «Пелчерз» отложил торжественное открытие колбасно-сырного отдела; торговавший японскими автомобилями автосалон прогорел и стоит теперь на 27-м шоссе опустелым. А по уикэндам улицы заполняет и совершенно иная толпа приезжих. В начале восьмидесятых, когда население Хаддама выросло с двенадцати тысяч до двадцати, а я еще писал статьи для спортивного журнала, нашими типичными гостями выходного дня были учтивые ньюйоркцы – богатые обитатели Сохо в причудливых нарядах и обеспеченные истсайденцы, привычно выезжавшие на день «за город» и слышавшие, что есть такой оригинальный городок, Хаддам, который стоит посетить, он еще не испорчен и немного походит на Гринвич или Нью-Канаан пятидесятилетней давности, – и тогда это было правдой, хотя бы отчасти.

Теперь эти люди либо сидят безвылазно в своих бетонных домиках с решетками от грабителей на окнах, выбираясь лишь в город или в места, которые им пока еще по карману, либо продали домики и вернулись в родной Канзас-Сити, либо решили начать все заново в «городах-близнецах», в Портленде – там, где жизнь не так стремительна (и не так дорога). Хотя многие из них, уверен в этом, одиноки, и надоело им все хуже горькой редьки, и хочется, чтобы кто-нибудь их ограбить попробовал, что ли.

Однако в Хаддаме их место заняли, подумать только, джерсийцы, прибывавшие с севера, из Белвилла и Тотовы, или с юга, из Вайнленда и Милвилла, – люди выезжали на денек прокатиться по 206-му, «просто чтобы запомнить, куда оно ведет», и заглядывали в наш городок (неудачно переименованный муниципалитетом в «Хаддам Приятный»), чтобы перекусить и осмотреться. Все они – я наблюдал за ними из окна офиса, когда «дежурил» в нем по выходным, – решительно никакой целеустремленностью не отличались. Детей у них было больше и более шумных, чем у прежних, машины были более жалкими – у той зеркальца не хватает, у этой дверной ручки, – а парковались они ничтоже сумняшеся так, что составляли помеху другим, – поперек подъездной дорожки или рядом с пожарным гидрантом, словно там, где они живут, никто этих гидрантов отродясь не видывал. Они заскакивали в йогуртные кафе, поглощали чуть ли не товарными вагонами печенья с шоколадной стружкой, но лишь немногие из них заходили в «Пару адвокатов», чтобы позавтракать по-человечески, совсем уж немногие проводили ночь в «Харчевне Август», а домами так и вовсе никто не интересовался, хоть иногда они и отнимали у меня половину дня, с шутками и прибаутками осматривая жилища, о которых забывали, едва усевшись в свои «файрберды» и «монтего» и мрачно направив их в Манахокин. (Шакс Мерфи, который возглавил агентство после кончины старика Отто Швинделла, попытался ввести проверку кредитоспособности перед показом дома, установив нижний порог в 400 тысяч. Однако мы хором потребовали отменить ее после того, как одна рок-звезда проверяться отказалась, а затем выложила «Сенчури 21» два миллиона.)

У семинарии я выруливаю из потока покидающих на выходные город машин, огибаю по улице Конституции центр, миную библиотеку, пересекаю под «мигалкой» Плам-роуд и еду вдоль металлической ограды, за которой покоится мой сын Ральф Баскомб, а достигнув Медицинского центра Хаддама, сворачиваю налево, на Эрато, и по ней доезжаю до Клио, где стоят посреди тихого квартала два моих доходных дома.

Может показаться необычным, что человек моих лет и характера (не авантюрного) полез в потенциально коррумпированный мир недвижимости, битком, так сказать, набитый сомнительными, ненадежными жильцами, злобными перепалками насчет залогов на предмет возмещения убытков, бессовестными ремонтниками, фальшивыми чеками, грубиянскими полуночными звонками по поводу протекающей крыши, засорениями стоков, ремонтом тротуаров, злыми собаками, никудышными бойлерами, осыпающейся штукатуркой, шумными вечеринками, на которые соседи приглашают полицию, что нередко приводит к долгим судебным тяжбам. Простое и быстрое объяснение: я решил, что меня эти потенциальные кошмары не коснутся, и так оно, по большей части, и вышло. Два моих дома стоят бок о бок на тихой зеленой улице почтенного, населенного чернокожими района, называемого Уоллес-Хилл, он уютно расположился между нашим маленьким деловым центром и относительно богатыми владениями белых граждан в западной части города – почти на задах больницы. Основательные, более-менее процветавшие семейства негров – средних лет и постарше – десятилетиями жили здесь в маленьких, стоящих вплотную один к другому домах, которые содержались в гораздо лучшем, нежели средний, порядке и ценность которых (за несколькими уродливыми исключениями) неуклонно возрастала – не точно в ногу с недвижимостью белых районов, но и без подешевлений, вызванных недавними спадами в занятости «белых воротничков». Это Америка, какой она была когда-то, только почернее.

Большинство жителей здешних улиц – воротнички «синие»: водопроводчики, автослесари, подстригальщики газонов, использующие вместо офисов свои гаражи, что позволяет им экономить на налогах. Есть у нас пара пожилых проводников спальных вагонов и несколько работающих учительницами мамаш плюс множество пенсионеров, которые выкупили свои закладные и совершенно счастливы тем, что могут теперь просто гулять по улице. В последнее время некоторое количество черных дантистов и терапевтов, а с ними три адвокатских семейства надумали перебраться в этот район, похожий на те, в которых они росли или, по крайней мере, могли расти, если бы их родители и сами не были адвокатами и дантистами, сумевшими отправить детей в «Андовер» и «Браун». Разумеется, в конце концов, по мере того как городская собственность подрастает в цене (а намного больше ее не становится), здешние семьи начинают понимать, что она может приносить немалый доход, и перебираются в Аризону или на юг страны, где их предки сами были когда-то собственностью, и места наподобие этого района «облагораживаются» вследствие появления белых и богатых черных, и кончится все тем, что моя недвижимость, порой доставляющая мне головную боль, впрочем, терпимую, обратится в золотую жилу. (В устойчиво черных районах этот демографический сдвиг совершается медленнее, поскольку у обеспеченного черного американца имеется не так уж много мест, куда он или она могли бы перебраться и почувствовать себя лучше, чем сейчас.)

Однако это еще не вся картина.

После моего развода, а говоря точнее, после того, как прежняя моя жизнь внезапно закончилась, а на меня напала своего рода «психологическая отчужденность», позволившая мне выжить, я сбежал во Флориду, а потом и во Францию, смущенно сознавая, что никогда не делал в жизни чего-то по-настоящему хорошего – разве что для себя и своих близких (да и с этим не каждый из них согласится). Статьи о спорте, как скажет вам любой, кто когда-либо писал или читал их, позволяют самым безвредным образом сжигать несколько малообещающих клеток мозга, пока ты завтракаешь овсянкой, или нервно ждешь в приемной врача результатов томографии, или коротаешь сонные, одинокие минуты в каталажке. Что же касается города, в котором я живу, то, помимо доставки наполовину задавленной белки к ветеринару или звонка в пожарную службу, сделанного, когда мои соседи Деффейсы затеяли готовить барбекю на газовой жаровне, установив ее на задней веранде, да веранду эту и подожгли, что грозило бедой всему нашему кварталу, – помимо этих или каких-то иных актов вялого пригородного героизма, я, вероятно, внес в благосостояние нашего города вклад настолько малый, насколько это возможно для занятого человека без того, чтобы показаться врагом общества. А между тем я прожил в Хаддаме пятнадцать лет, и кривая моего процветания только что потолок не пробила. Я наслаждался его благами, посылал детей в его школы, часто и регулярно пользовался его улицами, скошенными бордюрами, канализацией, водопроводом, полицейской, пожарной и всякого рода другими службами, призванными обеспечивать мое благополучие. И вот почти два года назад я ехал домой в усталом полуоцепенении, вызванном долгим, непродуктивным утром, которое отдал показу домов, и, повернув не там, где следовало, оказался за Медицинским центром Хаддама, на маленькой улице Клио, вдоль которой на жаре позднего августа сидело, проветриваясь, на своих крылечках большинство негритянского населения города. Разговоры с крыльца на крыльцо, кувшины с холодным чаем или водой у ног, жужжание маленьких вентиляторов с уходящими в окна проводами… Я ехал мимо них, а они мирно (или так мне показалось) поглядывали на меня. Одна пожилая женщина мне даже рукой помахала. На углу стояла компания юношей в мешковатых спортивных трусах и с баскетбольными мячами в руках – они курили и беседовали, обнимая свободными руками друг друга за плечи. Казалось, никто из них меня не заметил и никаких угрожающих жестов не произвел. И я по какой-то причине ощутил потребность объехать квартал и прокатиться по той же улочке снова, что и проделал, и все повторилось, и женщина снова помахала мне, точно ни меня, ни моей машины в жизни не видела, не говоря уж – двумя минутами раньше.