Читать книгу "Мудрецы и поэты - Александр Мелихов"

Под самый занавес, когда уже как следует поддали, мужчины, выстроившись друг за другом, стали маршировать под «Прощание славянки». Талантливый пьяница мерно чихал бесконечным пьяным чихом, и она боялась, как бы с ним не вышло какого-нибудь конфуза, Анатолий и бородач в такт ему топали, и было ужасно похоже на паровоз, чих и стук, но лица у них были сурово-проникновенные. Иногда бородач замечал ее и каждый раз кричал сквозь грохот барабанов: «Не забудьте, что Менделеев был семнадцатым ребенком у своего отца».

Собственно, она готова была бы восхищаться ими и по нынешний день, но она полагала, что станет среди них своей, как становилась своей всюду, и будет восхищаться, так сказать, изнутри, но оказалось, что все вакантные места выдающихся людей были здесь разобраны до ее появления, а она и не крестьянка, и не дворянка, не мать шестнадцати детей, не поэтесса, и не хулиганка, и ей предоставлялась – счастливая, по их мнению, – возможность восхищаться ими снаружи. Она долго старалась, но ведь все имеет конец.

Когда они с Анатолием остались вдвоем, он зачем-то подозвал растрепанную кошку, на худой морде которой было написано: умоляю, скажите, что это неправда, – и начал валять ее по постели, опрокидывать на спину, щекотать. Кошка у них, конечно, тоже была необыкновенная, необыкновенного ума, красоты, и в пороках была широка по-доронински – распутна, как Мессалина. И имя у нее было необыкновенное и очень остроумное – Щетка. Он с нежной фамильярностью валял по постели вяло сопротивлявшуюся Щетку, у которой белый мех сделался синим от помоек и чердаков, и разливался над ней соловьем, заходился до экстаза, вместе с тем не теряя мужественного лица и мужественного голоса: «Ух ты, моя Щетинуленька, Щетинулюлюлюлюшенька, потаскушка ты растакая-расперетасякая, ну скажи, ну скажи, ну признайся, ведь всех котов переотбивала, ведь всех, ты смотри, ведь все понимает, ведь морденция у такой кошенции умнеющая, ну посмотри, ну посмотри, какая красотка, а? Ну ведь красотка, самая что ни на есть раскрасотка?»

Она пыталась восхищаться кошкой и робко протянула руку – тогда она старалась ко всем к ним подладиться, – чтобы ее погладить, и вдруг кошка, окрысившись, тяпнула ее за руку. Да, да, кошка окрысилась! Это действительно была истинно доронинская кошка. Она отдернула руку – от испуга у нее заныли пальцы – и, ища защиты, посмотрела на Анатолия. Он захохотал так радостно, словно кошка и впрямь отмочила бог знает какую остроумную штуку: «Что ты! Это наша, доронинская кошка, ей пальца в рот не клади, что ты, не-ет, даже не думай», – и отмахивался обеими руками, убеждая оставить эту нелепую мысль. И она не крикнула «брысь!», не сбросила с оскверненной брачной постели эту распутную тварь, а старалась тоже улыбаться, хотя готова была зареветь от обиды.

Мальчишка – его назвали Васей, в честь покойного деда, хотя она мечтала о Денисе или Максиме, ну хотя бы Кирилле или Артеме, – родился замечательный, с веселыми голенькими деснами. Анатолий называл его «сын» и «наследник», играл с ним примерно как с кошкой, но солиднее, приговаривая: «Наш парень, доронинская порода», хотя и дураку было ясно, что Васька похож на ее отца, особенно сзади, когда его купают: редкие волосы и короткая шея в складках. Слава богу еще, что родился он не раньше, чем положено, а то ее акции совсем бы упали. Они всегда так, если с ними по-хорошему. Анатолий потом ей признавался, что, если бы она в тот раз ему уступила, он бы на ней не женился. Вот как, оказывается. А она устояла тогда в основном из-за того, что боялась, что кто-нибудь войдет. Вот так им уступать!

Возились с Васькой вдвоем со свекровью, и это для нее было мучительно. То, что ей казалось порядком, свекровь считала беспорядком. Конечно, можно так считать, если всю жизнь просидела дома, ни дня не проработавши! Ничего такого она тогда думать еще не смела, наоборот, очень уважала эту, по словам Анатолия, умнеющую женщину, даже побаивалась, особенно из-за ее постоянной тонкой полуулыбки. Эта полуулыбка не давала увидеть совершенно ясную вещь, что перед ней такая же дура баба, как и она сама, даже более бестолковая от тридцатилетнего домашнего сидения. Свекровь не знала толком даже, как отправить посылку или закомпостировать билет. Или, скажем, заказать фургон для перевозки мебели. Суетилась и кудахтала, как курица. Зато дома постоянно сдерживала тонкую улыбку.

Свекровь она сильно тогда уважала, но не любила, хотя скрывала это и от самой себя. А поскольку она не имела пагубной привычки копаться в себе, то и скрыть что-либо от самой себя ей было совсем не сложно – достаточно было не объявлять об этом вслух. И она терпела, когда свекровь перекладывала заново только что аккуратно сложенные ею пеленки или выворачивала пододеяльники, чтобы выковырять набившуюся в уголки пыль. Смеяться некому было!

Рубашка, надетая Анатолием дважды, представлялась свекрови чем-то чудовищным. А она боялась ссор – не привыкла к ссорам среди своих. Когда она ставила на место какую-нибудь бабку на почте или зарвавшегося кандидатишку в Совете, за ней стоял коллектив, – она билась не за себя – за всех. А вступиться за себя одну, без поддержки, как-то робела, сомневалась, что ли, в безоговорочности своих справедливых требований. Среди своих она привыкла ко всем относиться хорошо, оказывать разные мелкие услуги. А к такому она не привыкла. Когда они со свекровью молча пили чай на кухне, она вздрагивала, если у нее с ложечки с неуместным веселым бульканьем падало в чай варенье.

Неправильно даже сказать – боялась ссор; не то что у нее было желание поссориться, а она его сдерживала, нет, его-то как раз и не было, только становилось грустно, и она удваивала свое старание относиться к свекрови с уважением.

Первой, к кому она осмелилась отнестись критически, была кошка. Сначала она только испытывала тайное злорадство, когда Анатолий, восхваляя красоту кошки, упоминал о ее распутстве. Именно этим он объяснял, что другие кошки приносят котят куда реже. Хотя, казалось бы, чему радоваться – приходится их чаще топить, чего ж хорошего. Но им лишь бы рекорд – лишь бы что-нибудь доронинское было больше всех. А если оно и не больше, все равно можно объявить, что больше. «Наша кошка – первая шлюха в городе». Это с восторгом. «Ну, зато и красотка».

Она с брезгливым любопытством всматривалась в выражение кошкиного лица, пытаясь понять, догадывается ли та, куда исчезают ее дети, и если да, почему продолжает рожать обреченное на смерть потомство, почему продолжает таскаться по своим чердачным гульбищам. Но кошкино лицо всегда выражало одно и то же – страдальческую мольбу: умоляю, скажите, что это неправда. Однако все это было чистое притворство. Наедине с ней кошка часто канючила чего-нибудь поесть – и она не выдерживала, давала, – но если кто-то приходил, кошка начинала ее избегать с бесстыднейшим равнодушием. А наедине иногда пробовала даже приласкаться, начинала тереться о ее ноги, но тут она уже выдерживала характер, ее гордости все-таки хватало на то, чтобы не заискивать хотя бы перед кошкой: Анатолий совершенно серьезно советовал ей добиться кошкиного расположения, а то мама не любит тех, кого не любит Щетка. Смеяться некому! Еще к кошке она должна подлизываться!

С кошки и началось ее внутреннее освобождение. Слушала как-то диалог на кухне между свекровью, готовившей котлеты, и кошкой, клянчившей у нее мяса. (А клянчить она умела, иногда даже не мявкала, а только жалобно разевала рот, выцарапываясь по столу на задние лапы. Целая система.) Свекровь и к кошке обращалась со сдержанной снисходительной улыбкой, и это, наверно, единственная ситуация, где эта улыбка была уместна: