Читать книгу "Звезды над Занзибаром - Николь Фосселер"

Нет, благоденствие всего острова и большой части Африки было в его надежных руках. Так же, как и судьба Омана, когда там управлял наместник султана — его третий по возрасту сын Тувайни ибн-Саид.

К тому же над султанатом Маската и Омана на юго-востоке Аравийского полуострова висел дамоклов меч постоянной угрозы персидского вторжения. Как и при султане Ахмаде ибн-Саиде, сто лет назад основавшем династию Аль Бу Саиди, султан Саид ибн-Султан привел султанат к наивысшему расцвету. А на его генеалогическом древе сама Салима была пока лишь маленькой веточкой. И, несмотря на все величие, отец был открыт для каждого, кто хотел услышать его мнение, попросить совета или благословления как повелителя, он был готов принять и бедных родственников, приезжавших к нему даже из Омана, чтобы попросить денег у богатого двоюродного брата или дядюшки. И он никогда не смущался отправиться в одиночку верхом куда-нибудь на свадьбу к преданному рабу, чтобы поздравить молодоженов.

— Агуз! — воскликнул он озадаченно, заметив маленькую дочь. — Доброе утро! Что ты здесь делаешь в такую рань?

Агуз (старушка), было ласковым прозвищем Салимы, потому что она до сих пор обожала суп из молока, рисовой муки, сахара и ванили, которым обычно прикармливали грудных младенцев в дополнение к грудному молоку — а еще давали беззубым старцам.

— Доброе утро, — пролепетала Салима и добавила официальное обращение — хбаби (повелитель). Сияющими глазами она уставилась на отца и влажными от волнения пальцами мяла тонкую желтого цвета манго верхнюю рубашку, которая была надета поверх оранжево-красных штанов.

— Ну, подойди же ко мне, — поманил он ее правой рукой. Салима вприпрыжку устремилась к отцу, но на полпути нерешительно остановилась, увидев, что его белоснежные брови сошлись к переносице.

— В каком виде ты ходишь?

Она беспомощно оглядела себя. Первое, что бросилось ей в глаза, — ноги, по щиколотку припорошенные коричневой пылью. Пересекая двор, она не разбирала дороги. Она смущенно потерла левую ногу о правую, но грязные ступни нельзя было скрыть от острого взгляда отца.

— Это… ну… это… просто… — пробормотала она, — если бы я была в сандалиях, я бы наделала много шума и всех бы перебудила… и… и…

— Я не это имею в виду, — резко прервал ее отец. — Где твои украшения?

Салима вытянула руку и посмотрела на запястье — цепочка с тоненько позванивающими крошечными подвесками была на месте. Она ощупала шею. На месте были и многочисленные цепочки с амулетами: золотыми и серебряными дисками с выгравированными на них благословлениями и хурс (талисман, миниатюрная книжечка с избранными сурами Корана, укрытая в украшенный посередине сапфиром футлярчик из филигранного золота). Ее руки продолжили путешествие выше — к ушам — и ощупали каждое ухо, шесть золотых колец, которые она носила с шести месяцев. Лишь когда ее рука провела по косичкам, она поняла — в волосах не было золотых монет; перед сном рабыни снимали с нее только это украшение, а утром снова вплетали. Виновато посмотрела она на отца снизу вверх.

— Ты хочешь быть принцессой — или нищенкой? У тебя совсем нет гордости?

Салима опустила голову.

— Принцесса никогда не покидает покои без подобающих ей украшений. Это все равно, что разгуливать без одежды! Запомни это, Салима! — Отец щелкнул пальцами, и на зов явился его личный слуга. — Отведи принцессу в ее покои!

Держась за мягкую руку слуги, Салима вышла из бенджиле поникшая. Ее щеки полыхали от стыда, и теперь она не знала, что хуже: остаться без вожделенных конфет или разочаровать отца.

3

— Но я не хочу уезжать из Мтони!

Протеста ее никто не услышал. Ее мать была занята тем, что руководила рабынями, что и как надо укладывать в дорожные сундуки: верхние одежды ярких тонов, щедро расшитые серебряными и золотыми нитями, узкие штаны, сандалии, игрушки Салимы, драгоценности, книги и серебряную посуду, которую Джильфидан так любила. Уже несколько дней все вертелось вокруг предстоящего переезда, и первоначальное воодушевление Салимы мало-помалу утихало — по мере того как вещи, всю жизнь ее окружавшие, исчезали в сундуках. И то, что мать к тому же не придавала этому никакого значения, превращало озабоченность Салимы в ярость.

— Я не хочу в Ваторо! — сердито и громко ревела она, сжимая кулаки и топая ногами. — Я хочу остаться здесь!

Джильфидан суетилась, щеки ее раскраснелись от напряжения и предвкушения скорого переезда.

— Да угомонись же ты наконец! — прикрикнула она на дочь, сверкая глазами и продолжая просматривать свежевыстиранное в реке, высушенное на солнце и разглаженное руками рабынь белье, рубашки и штаны, подаваемые ей прислужницами.

Не будет больше Метле. Не будет больше Ралуба. Сплошь чужие лица.

Гнев Салимы утонул в потоке слез. Жалость к себе душила ее. Глаза блестели слезами, и она не успевала вытирать их маленькими кулачками. Первые всхлипы открыли настоящие хляби небесные, и она забилась в разрывающем сердце плаче.

Мать вздохнула, кивком указала рабыне на стопку верхнего платья, чтобы и его тщательно уложили, и, взяв дочь за локоть, повела ее в спокойный уголок, где, опустившись на стул, посадила к себе на колени. Сил на сопротивление у Салимы почти не осталось.

— Салима, — начала бодро мать, но с теплотой в голосе, — разве ты совсем не рада, что будешь видеть Меджида ежедневно вместо одного-двух раз в неделю?

— Нет, ра-а-да, — всхлипнула Салима. — Но все равно… я не хочу… я не хочу уезжать отсю-ю-ю-да!

— Согласись, дитя мое, что Меджиду выпало большое счастье, когда наш господин и повелитель прежде времени объявил его совершеннолетним и передал в его верные руки дворец Бейт-Иль-Ваторо. И мы должны чувствовать себя польщенными, что Меджид попросил нас поселиться вместе с ним. — Рыдания Салимы перешли в икоту, которая помешала ей возразить, и Джильфидан продолжила: — Мне тоже не очень-то легко переезжать отсюда. В Мтони я провела большую часть жизни — это единственный дом, который я знаю.

Икая, Салима отняла руки от пылающего лица и взглянула на мать. В материнских глазах, на которые так походили ее собственные глаза, она прочла такую же озабоченность и тревогу. Джильфидан, поняв, что «поймана» на месте преступления, прижала дочкину голову к своей щеке…

— Ты же знаешь, много лет назад я поклялась Саре, что, когда она умрет, я позабочусь о Меджиде и Хадуджи как о собственных детях. А она поклялась мне, что, если Аллах призовет первой меня, она позаботится о тебе. Сейчас уже два года, как Сары нет в живых, а я так мало сделала для Меджида — с тех пор как он живет в Бейт-Иль-Сахеле. Сейчас самое время исполнить клятву, пока Меджид не обзавелся своей семьей. Ты понимаешь меня, ведь так?

Салима помедлила, но согласно кивнула и тихо засопела. Мать погладила ее по мокрой щеке, по косичкам — так мягко, так успокаивающе.

— К тому же твой отец решил, что надо пойти навстречу желанию Меджида. А мы должны следовать его указаниям. Так, как мы должны следовать воле Аллаха, вас ведь в школе этому уже научили? — Когда дочь в ответ снова кивнула, мать продолжила: — Все предопределено. Мы должны идти по пути, на который ступаем, и должны следовать по нему до конца, по каждому его изгибу. Никогда мы не должны сомневаться в том, что предначертал Аллах, и никогда мы не можем спорить с судьбой. — Сжав ладонями лицо дочери, она проникновенно и испытующе глядела в ее глаза. — Обещай мне, что ты всегда будешь думать об этом, что бы ни произошло!