Читать книгу "Видимый человек, или Культура кино - Бела Балаж"

представления растянутся, то людям малоимущим, которые ходят в кинематограф, будет проще найти двойную сумму на билет, чем вдвое больше времени. При десятичасовом рабочем дне это исключено. В убытке окажется не только человек, но также искусство. Но, возможно, однажды всё изменится.

Атмосфера

Атмосфера – душа всякого искусства. Его воздух, его аромат, она – как исходящие от форм испарения – всё обволакивает и становится суверенным медиумом суверенного мира. Атмосфера напоминает смутную праматерию, которая в отдельных конструктах достигает особой концентрации. Это универсальная субстанция, сотканная из различных образований, последняя реальность всякого искусства. Если она уже явлена, отдельные изъяны не нанесут произведению серьезного ущерба. Вопрос, «откуда» атмосфера возникает, – это вопрос о глубинных истоках любого искусства.

Взять, к примеру, некоторые американские фильмы: сюжет довольно бессодержательный и наивный, игра актеров такая же невзрачная (хотя жесты и мимика многое могли бы поправить) – тем не менее картины завладевают нашим вниманием всецело и не отпускают от начала до конца. А всё из-за необычайно бодрящей атмосферы. Экран насыщен благоухающими флюидами действительно реальной жизни, для которой даже величайшие из поэтов порой не в силах подобрать слова. В такие моменты мы говорим: «Когда Флобер описывает квартиру, сразу чувствуется запах комнат». Или: «Когда гоголевские крестьяне едят, у нас текут слюнки». Такую взаправду осязаемую и ощутимую даже на вкус атмосферу, как видно, способен воссоздать любой более-менее толковый американский режиссер.

Сюжет чаще всего аляповатый, наверное, даже слащаво-сентиментальный. Однако отдельные эпизоды наполнены таким живительным теплом, что его аромат буквально «ударяет в нос». Почему герой совершает то или иное действие, часто необъяснимо, но в том, как он его совершает, угадываются естественность и простота. Жизнь героя пуста, но ее минуты щедро насыщены.

Когда-то в кинотеатрах шел весьма заурядный фильм о несчастной любви калеки. В одном из эпизодов хромой жених выводит невесту на ярмарку, и весь последующий акт насыщен компактными мимолетными сценками, которые придают бурлящей ярмарочной суматохе удивительно чувственную витальность. На физически немощного героя обрушиваются потоки сильнейших образов и раздавливают его. В конце концов маленького слабого человека убивает мелкой картечью вырванных из будничной жизни фрагментов. Создается такая атмосфера, в которой герой задыхается.

В следующем эпизоде девушка идет к жениху с намерением сообщить о том, что выходить за него не собирается. Квартира уже убрана к свадьбе. Венки и букеты, подарки и тысячи материальных свидетельств нежности, ранее почти неприметных, выхватываются крупным планом. Девушку окутывает густая мгла добротного и исправного быта, в которой она теряется. Подобно тому как из массы пустяковых ярмарочных реалий сложилась атмосфера насыщенной жизни, где нет места для немощных и калек, точно так же в свадебной комнате ощущается власть вещей и обстоятельств, устоять против которых человек не в силах.

Значение зримого мира

Роль и значение зримого мира чрезвычайно велики, он сообщает фильму неповторимую атмосферу. В более абстрактной поэзии вещам не придается большой важности. И потому ей не под силу создать такую же специфическую атмосферу «бытийствующей» материи (старое доброе слово!).

Но есть и другая причина. В мире говорящих людей безгласные предметы кажутся безжизненнее и ничтожнее человека. Им уготовано существование на втором и третьем плане – да и то только в редкие моменты озарения, когда наблюдающий их особенно чуток. В театре между тем, кто вещает, и безмолвным объектом лежит непреодолимая пропасть. Они пребывают в противоположных измерениях. В кино эти фундаментальные различия стираются. Там нет такой деградации предметного мира и его вытеснения. Во всеобщей немоте вещь и человек становятся почти гомогенны и, как следствие, обретают выразительность и вес. Вещи слышны не меньше, чем люди, и потому они так много нам говорят. В этом загадка особой наполняющей фильм атмосферы, которую нельзя создать литературными средствами.

Литературная экранизация

Принципиальные отличия кино от литературы становятся наиболее очевидны, когда добротный роман или драма «переводятся» на экран. Киноаппарат, подобно рентгеновским лучам, просвечивает литературное произведение насквозь. В итоге сохраняется общая сюжетная канва, но суть, изящность мысли, нежное лирическое звучание на пленке пропадает. Ни следа от сочных словесных красот, только голый скелет, уже не литература, но еще не кино – собственно «содержимое», не имеющее значения ни здесь, ни там. Чтобы герои ожили и стали заметны на экране, такому скелету надобно обрести иную, качественно новую плоть, обзавестись новой оболочкой.

Некоторые авторы обладают необычайно зрелищной фантазией, их произведения буквально созданы для экрана. Диккенс, к примеру, один из них. Насколько мне известно, пока, к сожалению, нет ни одной удачной его экранизации, скорее наоборот. Невзирая на добросовестную режиссуру и великолепную актерскую игру, я был свидетелем целого ряда провалов.

Вся трудность – как бы парадоксально это ни звучало – в слишком богатой фантазии Диккенса. Экранизировать его романы без купюр технически невозможно. Как невозможно раскрыть в фильме всё богатство авторского замысла. Следовательно, «сокращения» неизбежны. Увы, для подобной операции пригодны другие романы, где образный ряд безболезненно отделяем от «содержания», где есть только сюжетная канва, постепенно заполняемая отдельными сценами. Но произведения Диккенса (что во время съемок и выясняется) – это живая ткань цельного организма. Достаточно одного надреза, чтобы всё сделалось безжизненным и зачахло. Родившийся в голове сюжет можно подвергнуть сокращениям, сформулированное по мере надобности можно ужать. Но сократить образ нельзя. Остается только переписать всё заново. Образность фантазии определяет кинематографичность Диккенса, и именно она делает его тексты непригодными для обработки. Разве только за нее возьмется сам автор. Уж так устроена внутренняя структура кинематографической субстанции.

Мимика языка и язык мимики

Насколько правомерно видеть в эмоциональной выразительности, да и вообще в любом визуальном проявлении, некую особую составляющую киноискусства? Ведь и актер на подмостках тоже пользуется в своей игре телом, и сценические декорации тоже создаются для глаза зрителя.

Мимика и жесты наделенного голосом актера имеют совершенно иную природу. Они лишь доносят то, что осталось недонесенным. Что до́лжно сказать, но в словах не укладывается и потому передается движениями рук и мускулами лица.

Мимика в кино, напротив, не повинность и не довесок, и это отличие свидетельствует не только о ее большей выразительности и полноте, но и о том, что привязан язык жестов к совершенно иным сферам. Поскольку человек вещающий воздействует на другие пласты души сильнее, чем музыкант или танцор. Настроенные на говорение жесты, которыми он сопровождает свою речь, исходят из того же источника, что и слова. И пусть оптически они даже напоминают движения танцора, дух, заключенный в них, совсем другой. В жестикуляции актера такой же душевный заряд, как и в его словах, ведь система координат души константна. Жесты подразумевают слова, которые еще не родились.

Движения танцора имеют другую природу и другое назначение. Они являются