Читать книгу "Двенадцать ночей - Эндрю Зерчер"

Фантастес, стоя чуть левее нее, выставил вперед свои неловкие старческие ладони, сложив их чашечкой, как если бы хотел взять ее руки в свои. Но он не стал их брать.

– Дитя мое, помнишь ли ты что-нибудь из того, что сейчас говорила?

Кэй наконец подняла на него глаза, щурясь от ветра.

– Кэтрин, – сказал ее отец, – некоторое время назад ты встала, пошла прямо ко мне и положила ладони мне на лицо. Ты уверена, что не помнишь этого?

– Нет, не помню.

Почему никто не хочет до меня дотронуться?

Ее отец повернулся и посмотрел на Вилли. Взгляд духа, когда он оторвал голову от рук, был таким изможденным, зрачки такими чернильными, щеки такими морщинистыми… Кэй почему-то это порадовало, даже хихикнуть захотелось.

– Объясни ей, Вилли.

Вилли выставил перед собой руки, приподняв горсти.

– Кэй, я кое-чего не стал тебе рассказывать про Невесту, когда передавал старые истории о том, как она явилась Орфею. Почему не стал? Думаю, надеялся, что это правда, но боялся, что нет. – Он умолк, сомкнул руки и довольно долго на них глядел. – Говорили, что Орфей упоминал про ее шепот: ее губы, мол, загадочно шевелились, когда она скользила между деревьев или показывалась из-за угла. Говорили, что этот шепот притрагивался к нему, когда он спал: другие во сне видели и чувствовали свои мысли-грезы как движущиеся картины, он же их слышал, а если видел, то не вещи, а слова, вплетающиеся и выплетающиеся из него. И говорили еще, что, когда он научился призывать к себе Невесту, когда она стала приходить по его зову запросто, почти как близкая родственница, – говорили, он понял тогда, что слова, которые она шепчет, это не что иное, как его собственные слова.

Кэй стояла, дрожа на зябком ветру. Отец сидел очень близко от нее, сестра тоже, ее окружали друзья, которым она доверяла, к которым прониклась теплыми чувствами, – но мгновенно в ней запульсировало одиночество, стало циркулировать по рукам и ногам, как холодный жидкий свинец, нагнетаемый из живота. Она отступила назад, к мостовой, по которой, она помнила, потоком двигался транспорт, – но ей было все равно.

– Я не понимаю. Вилли, почему ты мне это рассказываешь?

– Последние несколько минут, Кэй – нет, дольше, – ты рассказывала историю вместе со мной. Теми же словами. Ты не повторяла за мной – нет, ты произносила те же слова одновременно со мной. Все до единого. Не раньше и не позже. Ни слова не пропустила. Когда я пробовал прервать рассказ, изменить его, уйти в сторону, потерять нить – похоже было, что ты и это знаешь, и, что бы я ни делал, ты делала это вместе со мной. Казалось, тебе известно, почему я говорю то, что говорю. Мало того: казалось, ты произносишь эти слова через меня.

– И что это значит?

Всем своим истомленным телом Кэй стремилась к отцу, желая, чтобы он взял ее и отвез домой. Да скажите же мне кто-нибудь – что все это значит?

– То, что я думаю, не имеет смысла, – сказал Вилли.

Кэй оцепенела.

– То есть ты думаешь, что я…

– Нет, – сказал Вилли. – Я …

– Да, – решительно проговорил Фантастес. – Да, я так думаю.

– И я, – промолвил Рацио и встал на ноги. – Хотя такого сюжета я не выстроил бы со всеми духами-причинами на свете.

– Хотя такой картины я не смог бы нафантазировать со всеми листьями с дерева из Библа.

– Похоже, мы… может быть, мы, наконец, знаем, кто ты есть, – сказал Вилли.

– Я знал, что ты отыщешь меня, – сказал Нед Д’Ос. – Теперь нам все по плечу.

Кэй смотрела на отца, на его запачканную, мятую одежду, на грязные волосы, на небритое истощенное лицо, в глаза, где раньше было столько игры, щедрости, тепла. Теперь они, казалось, глядели холодно, оценивающе.

Все это было подстроено.

Она не могла к нему подойти.

Ты подставил меня. Да? Подставил?

Она содрогнулась. Ариадна. Ее непонимающий взор остановился на каждом из остальных по очереди. На Рацио она глядела дольше: старый дух левой стороны улыбался необычной для себя широкой и теплой улыбкой, и Кэй, понимая эту необычность, захотела улыбнуться в ответ, захотела взяться за его оливковые руки, и пуститься в пляс, и издать радостный крик, и запеть, ведь, что ни говори, это триумф, их победа, конец ее поисков, ведь все это было ради чего-то, и они это сделали… но нет. Какой-то мышечный комок сдавливал ей затылок, и вся голова была будто сжимающийся кулак.

Ариадна. На нее предъявили свои права боги. Ее нить была не человеческая.

У нее не было сил думать, и она не думала: просто повернулась и, ни секунды не мешкая, пошла по улице прочь от всех – двинулась к реке, туда же, куда ехали машины. Даже если бы задалась вопросом, последуют ли за ней остальные, это было бы ей безразлично; голова, пока она шла, была целиком занята другим, заполнена ощущениями: она чувствовала ветер, по-прежнему дувший в затылок, жесткость и холод тротуарных плит под тонкими подошвами, едкий, острый запах автомобильных выхлопов в ноздрях; и, под всем этим, было истончающее, обессиливающее ощущение тела, которое она раньше считала своим, но, выходит, считала напрасно. Ей хотелось, чтобы ветер перестал ее обдувать, чтобы он попросту дул сквозь нее. Ей хотелось, чтобы он отправил ее в черную пучину илистой реки.

Она сворачивала за углы как попало. Выбирала направление, шла, а потом, когда возникало побуждение, намеренно наобум пускалась в другую сторону. Она была тверда в желании не дать им себя обнаружить – или хоть заставить их потрудиться, идя по следу. Иные из улиц, такие узкие, что, казалось, и тачка едва проедет, будто приглашали ее усесться на миниатюрном крылечке, примоститься на порожке – там, где белый глянец деревянной дверной обшивки соприкасался с тяжелым, затертым подошвами до желтизны камнем, где чернели крашеные лупящиеся перила, вделанные в выцветшие плитки. Она могла бы передохнуть, могла бы дождаться остальных, которые наверняка были где-то недалеко. Ее тянуло сесть на ступеньку и выплакаться. Но всякий раз она двигалась дальше – к очередному повороту, за очередной перекресток, сквозь очередной скверик с голыми деревьями. Остановиться – значило бы признать, что есть предел, граница; и она, хотя уже болели натертые ступни, хотя все чаще возникало желание сесть или просто прислониться к стене или дереву, двигалась дальше, наружу – за грань того, что она доныне называла собой. Мной.

На широком и пустом бульваре, где лишь изредка с шумом промахивали такси, ноги Кэй вконец отказались идти и она, доковыляв до автобусной остановки, опустилась на сиденье. Несколько минут получала удовольствие от тишины и расслабления усталых мышц, слушала ритм своего сердца, который накладывался на замедляющееся дыхание. Несколько минут испытывала желание, чтобы остальные не появлялись еще несколько минут. А их все не было и не было: никакого намека на движение на периферии ее ожидания, никаких черных пальто и осторожных шагов. В животе завязался небольшой узел страха; она сидела на вращающемся сиденье под навесом остановки и смотрела на линии мостовой, неподвижно проходящие через ее поле зрения. Десять минут прошло. Она начала считать. Двадцать. Когда наконец набралась отваги и огляделась, то ничего не увидела, кроме пожилого пьяницы, который брел, удаляясь от нее, по ее стороне бульвара, вытянув одну руку и разглагольствуя во весь голос. Судорога прошла по ее туловищу, как от удара током. Она вонзила ногти одной руки в другую с тыльной стороны, но даже не поняла, какой из рук больно.