Читать книгу "Иосиф Грозный: историко-художественное исследование - Николай Никонов"

Иногда Сталин просто сидел, уставясь в никуда, окаменелый, жалкий, подчас засыпанный снегом. Припадки равнодушия (депрессии), в общем, обычные для людей, рожденных под знаком Стрельца, становились у него все более частыми и тяжкими. В такие дни и даже периоды он не хотел никого видеть, не подписывал бумаги, не принимал «соратников», не собирал Политбюро и переставал встречаться с Валечкой. Мужчины «в возрасте» знают, какая тяжкая напасть добавляется еще к и так нерадостному их бытию…

Душа стыла, выветривалась, силы таяли, громада страны грозила вот-вот раздавить, приплюснуть.

Но после каждой такой депрессии Сталин вдруг словно вскипал, и начинались опять плановые заседания Политбюро, выговоры министрам, разносы военачальников (уже шла война в Корее!), устраивал втык Берии, Абакумову, Круглову, Серову за то, другое, третье, пытался воспитывать то дочь, то сына. Вернул на стол фотографию жены, все более ополчался на «безродных космополитов» — так закамуфлированно именовались большей частью евреи, и продолжал искать врагов — дело, которое Сталин не прекращал никогда. Теперь вместо надоевшего Макиавелли Сталин все чаще читал откровения Гитлера, переводившиеся ему вплоть до «Застольных бесед». Там находил он наряду с полным бредом весьма дельные поучения для себя.

Так, например, он выделил из высказываний фюрера следующее:

«Если теперь где-нибудь в рейхе вспыхнет мятеж, я незамедлительно приму следующие меры:

Во-первых, в тот же день, когда поступит сообщение, я прикажу немедленно арестовать в своих квартирах и казнить всех лидеров враждебных направлений, в том числе и политического католицизма. Если бы в России 17-го года Временное правительство поступило так же или этот русский блаженный Николай еще раньше приказал перестрелять большевиков — все было бы не так, но он пожалел большевиков и за это заплатил своей головой и головами своих детей…

Во-вторых, я прикажу расстрелять в течение трех дней все уголовные элементы вне зависимости от того, находятся они в тюрьмах или на свободе. На основании имеющихся списков я прикажу собрать (их) в одном месте — и расстрелять.

Вот так!! Расстрел этого, насчитывающего несколько сот тысяч человеческого отребья сделает излишним все остальные меры, поскольку ввиду отсутствия мятежных элементов и тех, кто смог бы выступать вместе с ними, мятеж с самого начала обречен на поражение».

«Да, — подумал Сталин. — Гитлер был в чем-то, пожалуй, решительнее меня, и еще неизвестно, кто у кого учился».

Не будет преувеличением сказать, что Сталин постоянно держал в поле зрения и все советское искусство. На доклады к нему чуть ли не еженедельно приглашались Фадеев, Сурков, председатель Госкино Большаков, председатели комитетов по делам искусств Храпченко и Беспалов, Сталин приглашал для бесед режиссеров, актеров, художников, скульпторов, прозаиков и поэтов, читал творения выдвинутых на Сталинские премии, смотрел новые фильмы и спектакли, слушал музыку. И пусть оценки его были субъективны, подчас грубы, можно сказать с определенностью: все последующие генсеки по сравнению с ним были просто неотесанные, безграмотные, не владевшие даже элементарной культурой восприятия искусства. Так было.

В конце жизни Сталин почему-то стал читать развлекательную литературу. Может быть, просто хотел отвлечься от болезней и тягостных мыслей. Так в списках для домашнего чтения появились книги Стивенсона, Конан-Дойля, Хемингуэя, Хаггардта и даже Дюма. «Три мушкетера» хранят следы его пометок, зачитаны. Среди общеизвестных героев романа Сталин, видимо, с особым удовольствием выделял Арамиса (думается, не случайно, ведь Арамис и был нерукоположенным священником!). А если вспомнить, что был еще самым ловким, скрытным, хитрым и предусмотрительно храбрым, то можно представить, как вождь удовлетворенно поглаживал усы, перечитывая, как Арамис, оскорбленный неким офицером с обещанием избить его палкой, отказался от сутаны. «Я объявил святым отцам, что чувствую себя недостаточно подготовленным к принятию сана, и по моей просьбе обряд рукоположения был отсрочен на год. Я отправился к лучшему учителю фехтования в Париже, условился ежедневно брать у него уроки и брал их ежедневно в течение года». Не желая пересказывать Дюма, замечу, что вождю, видимо, особенно нравилась исповедь Арамиса и ее заключительные фразы: «Я привел его на улицу Пайен, на то самое место, где год назад, в это самое время, он сказал мне любезные слова, о которых я говорил вам (д'Артаньяну). Была прекрасная лунная ночь. Мы обнажили шпаги. И первым же выпадом я убил его на месте».

Литературный герой так часто имеет в жизни двойников, героев невыдуманных.

Писатели же советские — «ручные» — были нужны Сталину лишь как древние поэты-блюдолизы на пирах владык, и, присуждая им премии, Сталин только скрывал высокомерное презрение владыки к рабу-полуотпущеннику. Но однажды и его, Сталина, затошнило, когда стал читать роскошную, богато изданную книгу «Письма белорусского народа великому Сталину» в переводах Петруся Бровки, Петро Глебки, Максима Танка. Почитав славословия, где его сравнивали и с солнцем, и с горами, и с вершинами, и еще неведомо уж с чем и кем, пробормотал:

— Совсэм ужь с ума посходыли… дуракы.

Но премии дал…

Однако, читая такие славословия, Сталин всегда вспоминал заповедь матери: «Если тебе льстят, подумай, что у тебя хотят украсть».

А недремлющая разведка доносила: соратники постепенно теряют страх перед ним. Разведка доносила: кучкуются, сговариваются, копят силу, объединяются. И мало ли что можно ждать от них в самое ближайшее… «Ослабевшего льва одолевают и шакалы».

Почитывая Дюма, Сталин думал о том, как еще раз заставить своих соратников трепетать перед ним! Здесь было мало одной силы. Здесь нужна была хитрость. А что, если притвориться более дряхлым, чем он был, более глупым и доверчивым? Не так ли, кстати, поступал Иван Грозный? Созвать парадный съезд, где после славословий и оваций смиренно заявить об отставке… Великий ход? И опять — ТАК поступал царь Иван. Съезд не примет отставку, съезд снова вручит ему все полномочия, и вот тогда, превратив Политбюро в Президиум партии, увеличив его своим новым большинством, он и ударит по поднявшим голову соратникам. А там станет видно: кого и куда.

Глава двадцать первая

СТРАШНАЯ МЕСТЬ

А она заплакала и сказала: «О господин мой, когда я опять увижу твое прекрасное лицо?»

Из арабских сказок

Берия копил ненависть к неподкупному солдафону генерал-лейтенанту Власику. А Николай Сидорович Власик, для благозвучности приказавший всей обслуге-охране именовать себя Николаем Сергеевичем, столь же глубоко и тайно ненавидел Лаврентия Берию. И оба: главный палач и главный охранник — не могли равнодушно смотреть на старшую сестру-хозяйку Валентину Истрину — Валечку, уже пятнадцатый год верно служившую вождю и упорно, спокойно отказывающую хватким и откровенным предложениям Лаврентия Павловича и упрямым (о тупое мужское самоуправное домогательство! Как часто ты делаешь все-таки женщину покорной, стонущей рабыней) намекам генерала Власика, так или иначе ежедневно общавшегося с пригожей «хозяйкой». Оба претендента боялись Сталина, но оба и лучше всех ведали о любовных успехах-утехах вождя, ведали и знали: давно все идет на убыль. А Валечка теперь имела квартиру в Москве, в Кунцево приезжала на работу и все реже и реже оставалась здесь «ночевать», хотя старая комната здесь была ее по-прежнему.