Читать книгу "Переводчик Гитлера. Десять лет среди лидеров нацизма. 1934-1944 - Евгений Доллман"

– Все равно, – воскликнул он, – все равно! Рим останется в наших руках, даже если римляне и не желают этого. Без Рима новая Итальянская социальная республика – лишь мертвое тело, дом без фундамента.

Теперь он уже не выглядел таким сонным и говорил от всего сердца. Если я хочу остаться в Риме, – а именно этого мне и хотелось больше всего, – я должен воспользоваться этим моментом. Он спросил меня, что думают о судьбе Рима немецкие фельдмаршалы. Я ответил, причем совершенно искренне, что Роммель, возглавлявший войска, воевавшие в Северной Италии, хочет сдать Рим союзникам и защищать Италию со стороны Апеннин. Я также заверил его, что Кессельринг, главнокомандующий Южной группой войск, намерен как можно дольше удерживать столицу в своих руках, а с нею и весь юг Италии.

Я рассказал все, что знал. Муссолини глядел мимо меня на холмы своей родной провинции. Потом он пододвинул к себе блокнот и начал, без колебаний и раздумий, писать в нем своим характерным почерком с нажимом. Я понял, что сейчас решается судьба Рима, и ощущение этого момента сохранилось в моей памяти по сей день.

Через минуту-другую дуче закончил писать и снял очки. Я впервые видел его в очках – в них он казался еще более старым и утомленным. Потом он прочел мне то, что написал. Суть этого можно было свести к следующему: «Пока я не выяснил планов немецкого Верховного главнокомандования, я хотел бы подчеркнуть необходимость удержания Рима в наших руках. Теперь, когда Неаполь сдан врагу, мы не можем оставить Рим, поскольку это окажет огромное влияние на Италию и весь мир. Поэтому, я полагаю, надо тщательно продумать политические и психологические последствия падения Рима. Что касается военного аспекта, то в случае его сдачи в руках врага окажутся тридцать аэродромов в Центральной Италии. Отсюда союзники могут совершать налеты не только на Центральную Германию и ее юго-восточные районы, но и на бассейн Дуная и Балканы. Нам очень крупно повезет, если Рим останется в наших руках хотя бы до конца зимы».

Он взглянул на меня торжествующе, словно ребенок, написавший хорошее сочинение. В такие моменты он напоминал мне наивного мальчика, и, сравнив его мысленно с Адольфом Гитлером, который был напрочь лишен простодушия, я проникся к нему еще большей симпатией. Дуче заявил, что собирается в самое ближайшее время послать к Гитлеру маршала Грациани с личным письмом и меморандумом в форме военной ноты, которая будет посвящена судьбе Рима. Маршалу будет также дано задание провести переговоры в ставке фюрера по вопросу о реорганизации или реконструкции итальянских вооруженных сил, находящихся под его командованием.

– И вы, дорогой Доллман, поедете вместе с ним. Ведь Рим стал для вас родным домом, невзирая на недостойное поведение римлян 25 июля и 8 сентября.

Ни одно задание не приносило мне большей радости и не наполняло сердце большим восторгом. В течение последующих пяти минут Муссолини снова стал самим собой. Он подвел меня к окну и, показав на открывавшийся оттуда вид, принялся вспоминать свое тяжелое, суровое детство в Романье. Я подумал, что лучше бы он и дальше предавался воспоминаниям, которые я готов был слушать до бесконечности, чем совещался со своим кабинетом, но из приемной уже доносились голоса собравшихся там министров, среди которых громче всего звучал властный голос Грациани.

Я поблагодарил дуче за то, что он пригласил меня, и со стыдом подумал, что оказался недостоин его доверия. Надеюсь, он так никогда и не узнал, как сильно я молил Зевса, чтобы 25 июля 1943 года его орлы унесли Муссолини на Олимп и никогда больше не приносили обратно.

13 октября мы, то есть маршал Грациани с письмами Муссолини, подполковник Циньоне, адъютант маршала, и я, вылетели в Германию. Пилотировал самолет капитан Герлах, тот самый человек, который и вывез Муссолини из Гран-Сассо. Полет Герлаха на «Физелерском аисте» со спасенным дуче на борту можно считать одним из самых выдающихся подвигов Второй мировой войны, хотя его слава была омрачена скандалом, который разгорелся вокруг имени Скорцени после того, как общественность узнала, какое задание дал ему Геббельс. Мы оказались запертыми в самолете совершенно неизвестного нам типа, и по непонятным причинам – вероятно, из-за плохой погоды – наш полет продолжался гораздо дольше, чем обычно. В результате этого мы выпили гораздо больше коньяка, который прихватил с собой маршал, чем рассчитывали. Я больше никогда не буду пить на борту самолета, не узнав предварительно, имеются ли в нем определенные удобства. В этом их не было, и я думаю, что Колумб с меньшим нетерпением ожидал появления берегов Америки, чем мы ждали посадки на аэродроме Растенбурга, недалеко от «Волчьего логова». К тому времени, когда показался этот аэродром, мы уже еле сдерживали зов натуры. Когда мы приземлились, я увидел, что на летном поле для встречи военного министра и главнокомандующего войсками новой республики Муссолини выстроен почетный караул с военным оркестром, но старому вояке было не до него. Мы выбрались из самолета, скорым шагом прошли мимо прямой фигуры фельдмаршала Кейтеля, почетного караула, оркестра, заигравшего приветственный марш, и завернули за угол.

Когда мы возвратились, оркестр продолжал играть, бойцы почетного караула еле сдерживали улыбки, а Кейтель и его свита по-прежнему стояли по стойке смирно, вытянув руки в фашистском приветствии. Солдаты есть солдаты. Они выигрывают сражения не моргнув глазом и с тем же достоинством проигрывают их. Грациани обошел строй замершего на месте почетного караула с таким видом, как будто ничего не случилось, пожал руку своему немецкому коллеге и приветствовал других военных, пришедших встретить его.

Говорят, что обед в ставке фюрера, последовавший за этим, прошел в веселой обстановке. Нас не пригласили, поэтому не могу сказать, весело ли было мрачному хозяину и повелителю «Волчьего логова». Гитлер принял нас в своем личном бункере только под вечер. Я думаю, что лучше всего предоставить слово самому Грациани, описавшему фюрера таким, каким он предстал перед его глазами: «Гитлер встретил меня у двери. Последний раз я видел его в 1938 году, когда он приезжал в Рим. Он выглядел на пятнадцать лет старше, и внешность его была совсем не импозантной. В своем пепельно-сером, австрийского покроя кителе из тех, что носили во времена Первой мировой войны, длинных черных брюках и плоских, начищенных до блеска ботинках он напоминал монаха в светской одежде. Он сутулился при ходьбе, а его глаза потеряли свой жесткий блеск и казались совершенно безжизненными. Сходство со священником довершала прозрачная кожа рук и лица, что вовсе не соответствовало образу военного руководителя мирового значения. Потом он сказал: «Вы правильно сделали, что приняли этот пост. Солдат не может оставаться в стороне от поля брани и чести».

В камине кабинета фюрера горел огонь, освещавший лица присутствующих: Гитлера, маршала Грациани, фельдмаршала Кейтеля, генерала Йодля, подполковника Циньоне и мое собственное. Лед, образовавшийся в отношении ставки к Италии, особенно в военных вопросах, вскоре растаял. Грациани не был похож ни на управляющего банком в военной форме, как Каваллеро, ни на хитрого интригана вроде Бадольо. Для Гитлера и его помощников он был прямодушным, заслуженным ветераном и к тому же очень смелым человеком – для того, чтобы отправиться в «Волчье логово» после выхода Италии из оси и стремительного развала итальянской армии, надо было обладать незаурядным мужеством. Грациани передал фюреру меморандум, посвященный Риму, в запечатанном конверте, и фюрер тут же вскрыл его. Сделав вид, что ознакомился с ним, он передал его мне, приказав перевести после того, как закончится встреча. Я знал, что легко справлюсь с этим заданием, поскольку содержание меморандума было мне хорошо известно. Поэтому я решил посвятить все свое внимание техническим деталям создания новой итальянской армии, которые принялись обсуждать фюрер и Грациани. Опасения немецкой стороны по поводу низкого боевого духа бывшей королевской армии были не только велики, но и вполне обоснованны. Итальянские вооруженные силы, которые даже до 25 июля и 8 сентября подчинялись приказам командования против своей воли, под принуждением и никогда – под влиянием внутренней убежденности, должны были теперь проглотить вторую порцию горького лекарства под руководством своего дуче, воскресшего, словно птица феникс. Итальянский план предусматривал постепенный процесс возрождения армии – сначала предполагалось создать четыре, потом восемь и, наконец, двадцать дивизий. Они-то и должны были воплотить в жизнь мечты Муссолини. Грациани предложил освободить из лагерей, созданных в Германии для разоруженных солдат Бадольо, тех, кто выразит желание добровольно вступить в новую армию. Кейтель и Йодль предлагали мобилизовать призывников, и я чуть было не рассмеялся, представив себе, каков будет результат подобного мероприятия. Гитлер, который не отводил от камина глаз, заговорил о своих доблестных солдатах, не боящихся вражеского огня, презирающих смерть и свято верящих в победу. Грациани, конечно, был настоящим солдатом, но он был еще и настоящим итальянцем и сумел отвертеться от принятия окончательного решения, заявив, что должен посоветоваться с Муссолини. При имени дуче фюрер снова оживился. Он согласился на это, попросил передать привет «своему другу» и пообещал к утру дать письменный ответ на его послание.