Читать книгу "Поклонение луне. Книга рассказов - Елена Крюкова"

Хорошо мне было с ними жить. В радости! Аля и Ника радость любили. Бывало, Аля заплачет, а Ника уж тут как тут, с кружевным платочком бежит, песенку поет: “Счастье мое, и слезы это радость, это милость Господня; тот, кто плачет, уже радостен и блажен и осиян Духом Небесным!” И мокрые щечки Алины утирает, крепко растирает батистом, аж нежную ткань порвет, вот как любит. Аля и плачет, и улыбается. Все радость. Во всем радость. Ника поехал на море – лодку большую строить, чтобы всех покатать – и Тату, и Стасю, и Русю, и Леличку, а превыше всего Лешу, потому что Леша мальчик и ему лодка должна быть в самую большую радость. Начал строить, а рубить дерево не умеет. Не научили. Он уж и на ладони плюет, и об голенища руки вытирает, и ахает, и крякает – не рубится дерево, и все тут. Но чего ни делает с людьми любовь. Срубил все-таки! Вот где радость была!

А потом все как по маслу пошло. В два счета лодка была готова. Паруса Тата шила. Она искусница была по части шитья. Шьет и приговаривает: “Уплыву в Венецию. Там буду ходить в большой белой шляпе с полями. У меня глаза синие. Встану на площади святого Марка, голуби меня облепят. Я хлеба на плечи насыплю, чтоб клевали. И так меня увидит и полюбит один человек. Он в это время в Венецию приплывет тоже. Он кинется ко мне, голуби улетят со страху! Обнимет всю, обхватит! Прижмет к себе! Крикнет: не отпущу тебя от себя никогда!.. никогда… никогда…” А я слушаю, разливаю молоко по стаканам и представляю себе этого одного человека. Вижу его таким: высоким, худым, быстрым как вихрь, стрижка солдатская, глаза смеются, спина прямая, ворот рубахи распахнут. Я бы такого полюбила тоже. Я первая. Я. Я ему на шею брошусь. И повисну. И задушу. И выдохну ему в ухо: ты мой. Мой. Мой. Мой, а не Татин, хоть она и царская дочь. Я тебя сильнее люблю!

И так у нас с Татой появился невидимый любимый. Один на двоих. Мы ночами разговаривали с ним: она и я, попеременки. У нас кровати рядом стояли. Я все боялась заснуть, пропустить Татино бормотание. Звезды ярко вбивались в жаркое небо, гвозди. Днем мы загорали в лодке, тело горело. Горел живот, и там, ниже, в развилке ног, горел женский жемчуг. Тата, в белой ночной рубашке, изгибалась на постели, хватала ртом воздух, пыталась поймать скользкий жемчуг рукой. У меня умирало дыханье. Я следила путь ее руки, дрожь пальцев. Я молилась за нее и за себя. Тата жадно открывала рот и горячим ртом целовала свою руку, лизала розовым языком. Я слышала стоны и шелестенье: “Ты здесь, любимый. Ты на мне. Ты во мне. Я умру от тебя. Не уходи от меня никогда”. А я лежала рядом, и, хоть я знала и чувствовала, что он на ней и в ней и томится в счастье, я держала его за горячую руку, клала его руку себе на грудь, и его крепкие пальцы сжимали мои загорелые соски, будто кусали их. И так он, любимый, был ночью с Татой и со мной сразу, с нами обеими. Мы с ума сходили от счастья и тоски.

А утром приходила Лешина нянька и расцепляла наши руки, намертво скрещенные ночью в слепоте любви.

Нянька хорошо готовила. Я ей не уступала. Я помогала ей стряпать, и однажды, по страстной просьбе Таты, мы сделали итальянское блюдо – великую торту, которую вкушать обожал итальянский художник Микель Анджело. Сначала мы зажарили цыплят на вертеле и колбасу на костре. Изрезали все это на куски. Потом слепили пельмени с сыром. Потом смешали в дикую смесь пельмени, колбасу и цыплят и запекли в громадный, величиной с лодку, пирог. Он не влезал в печь, и его нам пришлось печь на берегу моря, на горячих камнях и каминных жаровнях. “Торта! Торта! Мы испекли торту!” – вопил Леша на весь берег. Турки с турецкого берега слышали его.

Мы разложили скатерть прямо на сыром песке, вывалили на белоснежный атлас торту и стали резать ее, кусать, смеяться! Вот это была радость так радость! Лешка скакал вокруг торты в матроске, как конь, и бил по ней хлыстиком! Ника принес вино в бутылях, оплетенных лозой, и всем, даже нам, девчонкам, дали попробовать. Аля ахала, а Ника делал вид, что хмурился, и возглашал: “Все приморские народы поят детей своих хорошим вином, и ничего!”

А чего?! А чего?!

А чего вы криво усмехаетесь?! Не верите?! Да, верить человеку труднее всего. Кругом один обман. И вы обмануты. И вы. И вы тоже. И вы тоже, не плачьте. Вам ведь кажется, что вы смеетесь. Вы плачете. Не надо. Вам легче не верить? Не верьте. Если вы поверите, вас вера разорвет в куски. Такая она сильная. Сильнее всего на свете.

Я их всех любила и верила в них. Я была рождена не от них, а как же мне было с ними хорошо! Каждый день с ними помню, каждый час. Аля иногда злая была. Лешка вдруг кисель за обедом разольет, заканючит. Аля зубки оскалит, ну чисто кошка. И ну его по-заморскому ругать! Да только ведь мать. Долго не наругаешься. И Гри-Гри тут под локоть ее толкнет. Она наклонится и из-под юбок проворно так книжечку достанет. Раскроет, странички к груди прижмет. Я все думала – молитвенник! Однажды через плечо ей заглянула. Аля меня книжкой по носу как ударит! Я отпрянула: “Простите, извините”. А успела заметить, что на страничках-то не церковная вязь, а рисунки. Ночью – к Тате на подушку, на ушко: “Татусик, что у мамочки за книжка с рисунками? Так уж любит она ее! К сердцу прижимает”. Тата, в сорочке, молча, босиком, бесшумно, по половицам – в материну спальню, за книжкой. Вернулась белая, с поджатыми губами, трясется. Книжка в руках. Мы в нетерпенье раскрыли – на бумагах рисунки живые. А на первой странице надпись по-ненашему: “Микель Анджело”. Мы носом в рисунки – одна любовь там! Везде любовники, обнявшись, летят. Вверх летят и вниз. И сплелись в клубок, и играют, как рыбы. И целуют друг друга там, где нельзя. И кричат. И становятся одним – одним телом, одной плотью, душой единой. И так это было красиво, что мы с Татой заплакали. Тата нос утирает и шепчет мне: “Значит, в свете только и есть, что любовь?! Одна любовь?! Всюду лишь одна любовь?! И мы… и мы окажемся в ней?! Внутри нее?!.. И она нас сожрет, погубит?!.. И мы ведь так полетим, точно так! И от нее не уйти никуда! Никогда!” Я соглашалась, меня трясло как в лихорадке: “Никогда. Никуда”.

И мы крепко, до боли, обнимались с Татой в постели, прижимались друг к дружке солеными мокрыми лицами, дрожали, боялись, страшились любви – вездесущей, одной в мире на всех нас, бедных.

Я пыталась приучить их к грубой работе, будто чуяла что. С Лешкой по дворам мы собирали старые железки – из них после Ника мастерил вешалки и столики для летних дач. Русю я научила стирать. У нее были такие белые ручки. Как фосфорные, светились. Русенька, где, где рученьки твои сейчас. Я выносила во двор корыто, доску для оттирания белья, синее тяжелое мыло, золу, щелочь в банке, китайскую соль. Солнце било нам в глаза. Руся с интересом наклонялась над корытом, нюхала запах, источаемый грязным бельем. Молчала. Я кидала белье в радужную пену. Брала обе Русиных ручки и окунала их по локоть в горячую мыльную воду. Стирай! Стирай! А вдруг война! Вдруг злая, тяжелая жизнь! Это тебе пригодится! Твой народ стирает так! Ну и ты постирай! Не переломишься! Так! Так!.. Отлично! Еще бойчее! Танцуй! Играй в игру! Стирка, ведь это игра такая! Звени корытом! Бей громче! Выбели дотла всю грязь мира!.. А Руся стонала, морщилась, плакала. Тяжела была ей стиральная шапка Мономаха. И надевала она ее задом наперед.