Читать книгу "Звук и ярость - Уильям Фолкнер"

КЭНДЕЙС (КЭДДИ). Обреченная и знавшая это, принявшая гибель, не ища ее и не убегая от нее. Любила брата вопреки ему, любила не только его, но любила в нем ожесточенного пророка и несгибаемого неподкупного судью того, что он считал честью семьи и ее гибелью, а он думал, что любит в ней, хотя на самом деле ненавидел в ней то, что считал хрупким обреченным сосудом семейной гордости и гнусным орудием семейного позора; и не только это, она любила его не только вопреки, но и потому, что сам он был не способен любить, и смирялась с тем, что ему превыше всего требовалось ценить не ее, но девственность, которой она была хранительницей и которую нисколько не ценила: хрупкая стесняющая физическая особенность, значившая для нее не больше заусеницы. Знала, что больше всего брат любит смерть, и не ревновала: могла бы подать ему (а может быть, расчетливостью в устройстве ее брака и подала) пресловутую чашу яда. Была два месяца беременна от другого ребенком, которому уже дала имя Квентин, будет ли это мальчик или девочка, в честь брата, который, как они оба (она и брат) знали, был фактически уже мертв, когда она вышла замуж (1910) за очень завидного жениха из Индианы, с которым она и ее мать познакомились, отдыхая в Френч-Лизе предыдущим летом. Он развелся с ней в 1911 году. В 1920 году вышла за второстепенного киномагната в калифорнийском Голливуде. Развелась с ним по взаимному согласию в Мексике в 1925 году. Исчезла в Париже во время немецкой оккупации в 1940 году, все еще красивая и, вероятно, все еще богатая, так как выглядела на пятнадцать лет моложе своих сорока восьми, и с тех пор о ней никто ничего не слышал. Но только в Джефферсоне жила женщина, библиотекарша городской библиотеки, женщина – серая мышка, которая замуж не вышла, а затем остальную часть жизни провела, пытаясь укрывать «Вовеки Эмбер» во всех ее аккуратно накладывающихся друг на друга ипостасях, и «Юргена» и «Тома Джонса» от рук младшеклассников и старшеклассников, которые могли снять их с задних полок, даже не вставая на цыпочки, тогда как ей, чтобы дотянуться туда и замаскировать книгу, приходилось залезать на ящик. Однажды в 1943 году после недели душевных метаний, граничивших почти с помешательством, во время которой те, кто входил в библиотеку, обязательно видели, как она торопливо задвигает ящик своего стола и поворачивает ключ в замке (так что почтенные матроны, супруги банкиров и докторов и адвокатов – некоторые из них тоже учились в том давнем классе, – приходившие во второй половине дня с экземплярами «Вовеки Эмбер» и томиками Торна Смита, тщательно укрытыми от посторонних глаз обертками из мемфисских и джексоновских газет, решали, что она, видимо, тяжело заболевает, а может быть, и сходит с ума), она закрыла и заперла библиотеку прямо днем и, крепко зажав сумочку под мышкой, а на ее обычно бесцветных щеках пылали два красных пятна решимости, вошла в магазин сельскохозяйственных орудий, где Джейсон IV начинал продавцом, и где он теперь вел собственное дело скупщика хлопка, расхаживая по этой сумрачной пещере, куда обычно входили только мужчины – пещере, заваленной и обнесенной и сталагмитно-сталактитно загроможденной плугами и лемехами и гирляндами постромок и хомутов для мулов и свиными тушами без окороков и дешевыми башмаками и лошадиными мазями и мукой и патокой, а сумрачной потому, что товары в ней не выставлялись напоказ, но скорее припрятывались, поскольку те, кто снабжает миссисипских фермеров, или, вернее, миссисипских негров-фермеров за долю в урожае, не желают, пока урожай этот не будет собран и примерно оценен, показывать им то, что они могли бы научиться требовать, а лишь снабжать их по прямой просьбе о, тем, в чем они не могли не нуждаться, – и решительным шагом прошла в глубину, в сердце владений Джейсона: обнесенный барьером закуток, заставленный конторками с ячейками с наколотыми, собирающими пыль и волокна расписками за хлопок, и счетными книгами и образчиками хлопка, и воняющий смешанными запахами сыра и керосина и смазки для упряжи, и с огромной чугунной печкой, заплевывавшейся табачной жвачкой почти сто лет, прямо к длинному высокому наклонному прилавку, за которым стоял Джейсон, и, больше не взглянув на мужчин в комбинезонах, которые, когда она вошла, перестали разговаривать и даже жевать жвачку, она с полуобморочной отчаянностью открыла сумочку и вытряхнула что-то и развернула на прилавке и замерла, дрожа и часто-часто дыша, пока Джейсон разглядывал это – картинку, цветную фотографию, ясно вырезанную из глянцевого иллюстрированного журнала, – фотографию, полную роскоши и денег и солнечного света – с каннабьерским[8]задником гор и пальм и кипарисов и моря, открытая мощная дорогая хромоотделанная спортивная машина, лицо женщины без шляпы между шелковым ярким шарфом и котиковым манто, вневозрастное и красивое, холодно безмятежное и проклятое; рядом с ней красивый худощавый мужчина средних лет с орденскими лентами и знаками различия немецкого штабного генерала – и мышкообразная мышкосерая старая дева, дрожа, в ужасе поражаясь собственной дерзости, глядя через нее на бездетного холостяка, с которым кончалась эта длинная цепь мужчин, в каждом из которых было что-то от порядочности и гордости, даже после того как они начинали идти на сделки с совестью, а гордость по большей части преображалась в тщеславие и жалость к себе: начиная от апатрида, которому пришлось бежать из родной страны почти ни с чем, кроме жизни, и который тем не менее отказался принять поражение; и дальше через мужчину, который дважды ставил на кон свою жизнь и свое доброе имя и дважды проигрывал, и тоже не пожелал принять этого; и того, кто, располагая лишь умной кобылкой, отомстил за обездоленных отца и деда и приобрел княжество; и блистательного и благородного губернатора; и генерала, который, хотя и потерпел неудачу, командуя в битве мужественными и благородными воинами, по крайней мере в этой неудаче рисковал и своей жизнью; до эрудированного алкоголика, который продал последний кусок наследия предков не для того, чтобы купить спиртное, но чтобы предоставить одному из своих сыновей самый лучший шанс в жизни, какой только мог вообразить.

– Это Кэдди! – прошептала библиотекарша. – Мы должны ее спасти!

– Да, это правда Кэд, – сказал Джейсон. Потом он захохотал. Стоял там, хохотал, стоя над фотографией, над холодным красивым лицом, теперь помятым, перечерченным сгибами от недельного пребывания в ящике стола и в сумочке. И библиотекарша знала, почему он смеется, та, которая не называла его иначе, как мистер Компсон, уже тридцать два года с того самого дня в 1911 году, когда Кэндейс, отвергнутая мужем, привезла свою дочку домой и оставила младенца и уехала на следующем поезде, чтобы больше туда никогда не возвращаться, и не только кухарка-негритянка Дилси, но и библиотекарша чисто инстинктивно поняла, что Джейсон каким-то образом использовал и жизнь ребенка, и ее незаконнорожденность, чтобы шантажом принудить мать не только не приезжать больше в Джефферсон до конца ее жизни, но и назначить его единственным непроверяемым хранителем денег, которые она будет присылать на содержание ребенка, и которая вообще отказывалась говорить с ним с того дня в 1928 году, когда дочь спустилась по водосточной трубе и убежала с циркачом.

– Джейсон! – вскричала она. – Мы должны спасти ее! Джейсон! Джейсон… – и все еще выкрикивая это, даже когда он взял фотографию двумя пальцами и бросил ее назад ей через прилавок.