Читать книгу "Люди Кода - Павел Амнуэль"

— Меня заколол убийца, я почувствовал ужасную боль, и сердце остановилось. Я взлетел и увидел сверху самого себя, я лежал на камнях, и кровь текла из раны в груди…

— А если без натуралистических подробностей? — спросила Джоанна.

— Я понял, что умер, — продолжал испанец, — и понял, что покинул свое мертвое тело. И я отправился на небеса, к престолу Господнему…

— Слушай, — сказала Джоанна Людмиле, — это очень интересно.

— Нет, — подумала Людмила, обращаясь к испанцу, — не рассказывай, лучше покажи.

Лопец покачал головой, гдядя в глаза Людмиле, но нужные образы возникли сами, вызванные воспоминаниями, о которых Лопец и не подозревал.

Он оказался в Чистилище. Это был огромный плоский мир с крышей, на которой проступали странные, плохо различимые узоры. Откуда-то капала вода, и Лопец ловил ее, открыв рот. Он был один, но ему не было страшно, потому что самое страшное уже произошло — он умер, он это знал, а в загробном мире нет ни боли, ни наказаний. Разве что он попадет в Ад.

Он ждал своей очереди быть судимым и осужденным. Он просто ждал — бездумно, как статуя Командора в поэме о доне Хуане.

— Посмотри на небо, — услышал он голос и решил, что с ним говорит Бог.

Бог-отец? Или Бог-сын? А может, Дух святой?

Лопец всмотрелся в небесные узоры и понял, что это — карта. Карта неведомой страны Эльдорадо, о которой он много слышал и куда стремился попасть во время своих морских экспедиций. Но попадал он обычно не в страну мечты, а на Западный берег черной Африки, где однажды едва не погиб, пронзенный отравленной стрелой, выжил чудом, с морем пришлось расстаться, и Лопец был уверен, что доживет до старости, лет до пятидесяти наверняка — разве сравнить опасности столицы с тайнами и страхами мира туземцев?

Не повезло.

Он поведал о своей жизни Духу, говорившему с ним, он даже не пытался скрыть прегрешений — совратил малолетнюю Инессу, и она удавилась, а еще убил своего врага Альфонсо Кохидора — ножом в спину, а что оставалось делать, Лопец мог потерять корабль, и фрахт, и кучу заработанных честной торговлей денег. Были грехи помельче — он уже год не посещал свою мать, слышал, что она бедствует в Севилье, но у него не было времени отправиться туда самому, он посылал деньги с доверенными людьми, но мать не получала их, доверенные люди оказывались на поверку обычными ворами.

— Все не то, — брюзгливо отозвался Дух, — ты не говоришь о главном.

Лопец неожиданно оказался заключен в клетку с прочными прутьями, и хотя он знал, видел, понимал, что решетка вовсе не металлическая, а сделана из его же, Лопеца, покаянных мыслей, она не становилась из-за этого ни менее прочной, ни более гибкой. Он не пытался выйти наружу, да снаружи и не было ничего — равнина, желтовато-сизая, гладкая как лысый череп.

Ему хотелось женщину, и с этим желанием он неожиданно для себя прибыл на Саграбал — в самый центр нового поселения.

— Его увидел Ричард, — пояснила Людмиле Джоанна, — когда Лопец пристал к девушке…

Испанец протянул руки вперед и неожиданно упал на колени, подумав: "Я воскрес!"

— Может быть, есть и другие воскресшие? — спросила Людмила. — А мы просто еще не знаем об этом?

— Мы не задавались подобным вопросом, — сказала Джоанна. — Было достаточно забот с приемом прибывающих с Земли.

Ричард, слышавший каждое слово, вмешался:

— Осмотримся, дамы? Думаю, проблема решится просто.

Она, действительно, решилась просто, но кто знал это — тогда?

x x x

В измерении, которое И.Д.К. назвал измерением совести, Муса чувствовал себя на удивление комфортно. Страха не было, но было волнение, совершенно для Мусы непривычное. И.Д.К., если бы он в тот момент подумал о Мусе, определил бы это ощущение, как нетерпение творчества.

Передвигаться в измерении совести можно лишь по течению — от высокого уровня сознания к более низкому. Эти тонкости физической структуры Мусе были неведомы, он лежал — так ему казалось — на зыбкой волне, и мысль его колебалась от "я отвечаю за все" к стандартному "да провалитесь вы, и пусть мне будет хорошо".

Оттолкнувшись, Муса выпал в трехмерное пространство, пронизанное четвертым измерением — временем. В пространстве Муса ошибся ненамного, во времени — чуть больше, но по всем четырем координатам относительная погрешность не превысила трех-четырех процентов, вполне допустимая погрешность для непросчитанного, проведенного интуитивно, эксперимента…

Было жарко — гораздо жарче, чем ожидал Муса. Судя по растрескавшейся почве, с неба не капало по меньшей мере полгода. Именно здесь, сейчас, а не в двадцатом веке, живут настоящие евреи. Именно им и сейчас он объяснит суть предназначения человека. Так примерно думал Муса — он был уверен, что попал в Иудею времен Второго храма.

Какой-то город (неужели Иерусалим?) был виден в северной стороне, и Муса побрел к людям, не очень понимая, как среди Иудейских гор оказалась похожая на Араву пустыня.

Пройдя, по его оценке, километра полтора, он приблизился к городским постройкам — ближе всего к нему оказалась длинная и высокая стена какого-то сооружения, в стене была открыта дверь, куда Муса и вошел просто для того, чтобы хоть немного побыть в тени. В ту же секунду ему захотелось выскочить обратно: лучше погибнуть от жары, чем от вони, мух и заунывного пения. Однако человек, который выводил невыносимо нудные рулады, уже увидел пришельца, Муса замешкался (по правде говоря, он испугался, потому что в руке у мужчины был большой острый нож) и, не сумев совладать с мгновенным столбняком, оказался вовлеченным в события, к которым вовсе не считал себя подготовленным.

— О боги! — сказал мужчина. — Вы не позволили мне это!

Мужчина говорил по-арабски, и Муса ответил ему на том же языке:

— Я пришел с миром. Мне нужен кров. Я голоден.

Мужчина, казалось, не слышал. Он повторял свое "вы не позволили мне", и Муса сделал несколько шагов вперед. Он находился в открытом дворике сооружения, скорее всего, предназначенного для отправления какого-то религиозного культа. Посреди дворика стояли два заляпанных кровью и грязью идола, а перед мужчиной лежало мертвое тело мальчика лет пятнадцати. И еще — навоз, трупный запах и мухи.

Странные вещи делает с человеком страх, особенно если это ощущение непривычно. Муса не привык к страху. Он не знал, что страх может заставить бежать сломя голову, даже если опасность не очень-то велика. И может заставить идти навстречу явной гибели, потому что, достигнув какого-то, трудно установимого, предела, страх лишает человека способности правильно оценивать ситуацию. Муса просто не мог заставить себя повернуться спиной к человеку с ножом. Оставалось одно — идти вперед, что он и сделал.

Мужчина уронил нож, упал на колени и завопил: