Читать книгу "Наполеонов обоз. Книга 2. Белые лошади - Дина Рубина"

Он поднял руку, останавливая меня: «Иначе тебе придётся туго. Не думаю, чтобы…»

«…очнулся я на земле – не знаю, сколько времени спустя, – в луже крови… Первое, о чём вспомнил: счастливая мысль – оставить суму с драгоценностями припрятанной в зарослях на берегу – сослужила мне отличную службу. Если, конечно, я не умру до того, как…

До наступления темноты я лежал недвижимый в камышах, притворяясь мёртвым, сдерживая хриплое дыхание и стоны. За это время по дороге проскакал ещё один казачий разъезд. Я изнемогал от боли в плече, где рана по-прежнему сочилась кровью. Неподалёку от меня лежал труп убитого француза, судя по жёлтому воротнику мундира – пехотинца, вольтижера, да ближе к камышам скорчился в смертном окоченении какой-то бедолага, русский ополченец. И вот поднялась луна, необычайно яркая, какой она бывает в ясные и холодные ночи; светила точно стеклянная лампа. В озёрных камышах слышался невинный шорох и плеск, а поодаль, вероятно с другого берега, тянуло дымом и слышались дальние невнятные голоса – видимо, там и стояли лагерем казачьи части Платова.

Наконец стемнело, и я решился: подполз к мёртвому французу (боль, пульсирующая в плече, доставляла невыразимые муки!) расстегнул и вытянул из-под него ремень – я уже знал, как употреблю его в исполнение моих намерений. Что касается другого убитого, русского… о, вот кто помог мне ещё лучше, и бог весть – как бы я мог скрываться в моих ужасающих странствиях без его молчаливой и вполне безучастной помощи.

Подползши к нему, я с ужасными страданиями от физических усилий целый час стаскивал с мёртвого бедняги его драный зипун из грубого домотканого сукна. Затем уже стаскивал с себя – одна лишь рука моя действовала – свою рубаху и армяк из овечьей шерсти, которые прежде казались мне надёжным прикрытием, а всё-таки обнаружили во мне чужака… Свою рубаху я разорвал на полосы, действуя зубами и одной рукой, и, как смог, сам перевязал себе плечо, так что вскоре кровь перестала течь. Затем, сдерживаясь, чтобы не кричать от боли в ране, натянул на себя сей маскарадный костюм – увы, изрядно прохудившийся. Подобрал и шлык мертвеца – он откатился и валялся у самой воды – и нахлобучил себе на голову. Ещё я снял с его окоченелой шеи простой образок на бечёвке и повесил себе на шею. И если вспомнить, что с начала пути я перестал бриться, меня можно было принять за крестьянина…»

«…так что в воде и ремень, и сумка должны были сохраняться изрядно долго… К тому времени, я надеялся, трагический ход кампании будет переломлен, сокровища, доверенные мне, извлечены из этого озерца… или даже озера? – в темноте я не мог осознать границы берегов. Как зверь с перебитым хребтом, скрываясь за кустами и деревьями, я пополз туда, где оставил под корягой свой груз… Вода… – боже мой, она была как предвестие того адского холода, который пришлось мне пережить в следующие недели, – ледяная вода у берега обжигала так, что пресекалось дыхание, и я поневоле глухо вскрикивал. Не помню, сколько времени ушло у меня на то, чтобы привязать под водой проклятую суму к проклятой коряге – это была вечность! Но поскольку всё шло к тому, что ещё день-два – и озеро схватится неумолимым льдом, за свой тайник я мог не беспокоиться. Оставалось лишь довериться моей счастливой звезде, которая до сего дня вела меня, оберегая, не на неё ли я надеял…»

Вот, собственно, и всё… Вот и всё, приятель.

Он разогнулся на табурете, обеими руками растёр затёкшую шею…

Похоже, какими-то листами, явно пропавшими (из тех, чьё содержание помнила и пересказала Вера Самойловна) – всё-таки растапливали печку.

Перебрав все листы, Стах так и не нашёл описание счастливого спасения прапрадедова «петушка» его будущей женой, как и историю водворения в его новую семью трёхлетнего Симона… Зато здесь была история каминной находки, о которой Вера Самойловна вовсе не упоминала. Забыла? Посчитала неинтересным?.. И ни словом старуха не обмолвилась ещё о двух отсутствующих листах, пожалуй, самых важных во всей этой истории:

«К запискам сим прилагаю перечень драгоценностей – не всех, а лишь наипервейших, – дабы составить понятие о грандиозном наследии, чьим хранителем я поневоле оказался в череде трагических и многоликих случайностей в чужой стране, где судьбой и роком мне положено было остаться и доживать свою неприкаянную жизнь. Присовокупляю также завещание на изъятие и унаследование сих колоссальнейших средств моими потомками, по предъявлении коего завещания, и только лишь по нему одному, выдано долженствует быть всё от владетелей оного банка в руки Бугровым, Аристарх, либо же Симону».

И – никакого «перечня драгоценностей»! И никакого завещания в тощей стопке пра-прадедовых листов. А если бы и были…

«Если бы и были? – Стах мысленно усмехнулся. – Тогда, это даже забавно: явиться полтора века спустя в некий банк с завещанием некоего Аристарха Бугрова, с паспортом на имя уже иного Аристарха Бугрова… Интересно, значился ли среди списка драгоценностей тот «царский» перстень, положенный на образование маленького мальчика, сироты, но украденный хорошей роднёй?»

Из родительской спальни доносилось уютное похрапывание уснувшей наконец сестры.

Стах сидел над листами, некогда вынесенными Верой Самойловной из какого-то там архива, пытаясь мысленно выстроить и пройти всю цепочку невероятных просто-не-могущих-быть-совпадений в этой истории; объяснить себе с точки зрения логики абсолютно необъяснимые вещи. Описать странствия, так сказать, вот этих листов, которые сейчас ты – да-да, можно рехнуться! – именно ты держишь в своих руках.

«Ну уж признайся: ты потрясён? Ещё бы… А ведь каждый поворот истории этой находки можно довольно просто объяснить – если взяться за дело с «разумных позиций».

С разумных позиций?!

Да если б его, сугубого атеиста, усмехавшегося при словах «чудо», «провидение», «высшая сила» и прочее… уже повидавшего, что происходит с человеческим телом после смерти, уже резавшего трупы и пока не обнаружившего ни следа того, что в стихах и прозе называют «душой»… – если бы кто-то сейчас принялся его уверять, что эти листы, исписанные рукой одного его предка под диктовку другого его предка, были случайно обнаружены и случайно сохранены старухой Баобаб, случайно сошедшей с поезда именно на станции Вязники… Если бы кто-то сейчас принялся ему доказывать, что, спрятанные кузиной Бетти, эти листы были случайно найдены им за обшивкой оркестровой коробки, а сегодня, чёрт бы вас всех побрал, случайно, от тоски им прочитаны…

Словом, если бы кто-то посмел уверять его, что всё это не более чем «стечение обстоятельств»… – он бы попросту плюнул тому «логику» в физиономию.

Вдруг вспомнился разговор с Верой Самойловной – один из бесконечных разговоров, которые всегда заканчивались у них перепалкой. Они ещё выходили гулять по больничному двору, сидели на скамье под липами. В один из этих ясных осенних дней старуха, блаженно рассматривая небо сквозь мощные сплетения ветвей, отпустила какое-то замечание по поводу «невероятного разнообразия божьего замысла…».