Читать книгу "Крепость - Петр Алешковский"

Во главе десяти всадников он выехал навстречу очередному каравану, надеясь наскоро переговорить с лазутчиком, получить донесение и отправить его с гонцом в Сабран. Они трусили по широкому солончаку. Косые закатные тени тянулись от лошадей и всадников по потрескавшейся корке пустынной земли, ныряли в мелкие провалы пересохших луж, пропахивали лбами земляные останцы с желтыми прядями ломкой травы на их верхушках и, не оставляя следов, спешили дальше, прикладываясь раз за разом к земле в такт неспешной лошадиной рыси. Ноябрьский стылый ветер бил в лицо, неся с собой заряды мелкого секущего песка. Всадники плотно закутали лица платками, оставив лишь щели для узких глаз, следивших, как день отдает силу надвигающейся ночи. Они спешили к колодцу на стыке солончака и дикой степи, где должна была произойти заранее обговоренная встреча с караваном. Тени наконец слились с сумерками, на небе загорелись первые звезды, далеко-далеко, из-за самой границы мира, появился огромный серебряный щит восходящей луны.

Жеребец под ним фыркнул, втянул ноздрями воздух, словно почуял неладное, чуткие уши встали торчком. Туган-Шона поднял руку, приказывая остановиться. Молча слушали ночь и, ничего подозрительного не услышав, всё же перешли на тихий шаг, спустились в русло пересохшего ручья, что должен был привести их к нужному месту. Русло змеилось в теле земли, скрывая отряд; справа и слева поверху Туган-Шона пустил по всаднику, велев ехать чуть впереди, но не пропадать из зоны видимости. Эти двое должны были первыми заметить караван и оценить обстановку. И тут, уже на самом подходе, он услышал свист стрелы, глухой удар, выбивший правого дозорного из седла, и его сдавленный стон. Повинуясь инстинкту воина, Туган-Шона ударил жеребца пятками, взял с места в карьер, на ходу выхватил верного Уйгурца из ножен и отвел руку, утяжеленную острой сталью, назад, приготовившись рубить с седла.

Восемь всадников немедленно рванули за ним, и они вылетели из узкого русла на широкое место, в котором весенняя вода заливает пересохшую в это время года ямину, как кости, брошенные яростной рукой игрока на полированный стол. У трех мелких воровских костров, разведенных летучим ордынским отрядом, перебившим караван, сидели захваченные врасплох воины: дозорный, снявший их правого всадника, не успел подать сигнал тревоги.

Неожиданность была их единственным преимуществом, монголов было в три раза больше. За спиной Туган-Шоны запели тетивы коротких луков, пятеро грабителей поймали по стреле, некоторые вскочили с колен и бросились к лошадям, привязанным к коновязи у сплетенной из ивняка кошары. Скакавший поверху разведчик рванул наперерез – его задачей было увести коней в степь. Еще раз пропели тетивы, еще несколько вражеских душ распростились с телом, а дальше всё смешалось – стороны сошлись в первой короткой стычке. Туган-Шона снес две головы, губы одного монгола блестели, вымазанные бараньим жиром: налет оторвал его от вечерней еды.

Разведчики пронеслись вихрем сквозь вставших наконец в подобие боевого клина грабителей, выкосив еще четверых и потеряв одного из своих, напоровшегося на злую стрелу. У коновязи уже трудился воин, ему почти удалось отсечь монголов от их коней – лишь четверо вскочили в седло, но двух достали стрелы нападающих. Оценив обстановку, Туган-Шона развернул коня, с силой рванув узду, конь завопил от боли, удила разодрали губы в кровь, жеребец присел на задние ноги и, задрав передние, совершил мгновенный разворот на месте. И семеро его воинов тоже бросили коней назад, низко припав к гривам, пряча за ними легко уязвимые головы. И тут ударили монгольские луки, от свиста стрел заломило в ушах. Дикое ржание и дробный топот копыт по сухому руслу реки, вопли раненых, лязг сшибающейся стали – звуки обрушились на него разом. Туган-Шона понимал: еще раз поворотить коней и вновь ударить вряд ли удастся. Они снова проломили поредевший пеший строй, жеребец под ним раскидал двоих и вдруг гулко закашлял, врыл в землю передние копыта и замотал головой. Туган-Шона провел рукой по его шее – глубокий надрез распластал лошадиную вену и порвал гортань. Конь еще стоял, когда он уже скатился с него кубарем наземь, присел на пятки, держа Уйгурца перед собой. Двое, истошно крича, неслись на него, занеся сабли для рубящего удара. Туган-Шона резко вскочил, отбил удар первого, упал на правое колено и ударил снизу – острие меча пробило подбородок и вонзилось прямо в мозг. Не раздумывая, повинуясь приказам мышц, он перекатился под крупом умирающего коня, вскочил и обежал жеребца с хвоста, оказавшись сзади второго противника. Успел отметить краем глаза, что его воины теснят сбившихся в кучку монголов, налетел на замешкавшегося преследователя, двумя руками схватил меч и опустил его по ниспадающей косой, усилив удар, чуть сместив центр тяжести книзу, слегка присев на прочно вбитые в землю пятки. Меч рассек монгола от плеча, почти развалив туловище на две половины. Лица своей жертвы он не увидел – мертвый падал от него, лицом в землю.

– Сюда, смотри сюда, давай сохраним людей, решим всё поединком! – услышал он зычный голос. Высокий монгол, в богатой позолоченной кольчуге, опоясанной поясом с серебряными бляшками, застыл в пяти шагах, длинная и тяжелая сабля гневно вздрагивала в правой руке.

Туган-Шона перевел дух, мотнул головой, откидывая липкую прядь, застившую глаза. Начальник летучего монгольского отряда понял, что нападавшие почти сравнялись в числе с его воинами и, сумев посеять среди оставшихся в живых смятение и неуверенность в своих силах, угрожали победой. Спастись от бесчестия можно было только навязав противнику бой один на один, вызвав его на Божий суд. Проигравшая сторона в таком случае сдавалась на волю победившей. Поединки были редкостью, обычно они устраивались на курултаях для решения местных споров. Увидав в Туган-Шоне соплеменника, командир решил, что стоит попробовать, воззвав к его чести.

Бой еще продолжался, двое из разведчиков Туган-Шоны были ранены, и он не знал, насколько сильно. Он принял мгновенное решение.

– Стойте! – закричал Туган-Шона во всю силу легких, и его голос далеко разлетелся в ночи. Свои его услышали.

– Стойте! – повторил его приказ командир монголов столь же зычным голосом.

Сражавшиеся отскочили назад, огляделись, увидели командиров, замерших друг против друга, и, повинуясь, опустили оружие.

– Решим исход поединком, – объявил монгол.

Воины разошлись в разные стороны, молча встали за спиной своих предводителей. В каждой группе поддерживали раненых, но никто не опустился на землю. Стояли хмурые, еще не остывшие от смертельной схватки, молчали.

По закону следовало громко назвать свое имя.

– Меня зовут Туган-Шона из рода Тулуя, мои воины еще называют меня Хасан-Шомали.

– Алчибек из рода Бату, – просто сказал его противник.

Сразиться предстояло с чингизидом, стоящим выше него по законам Ясы, но Туган-Шона не дрогнул: Небо должно было рассудить, кому суждено победить.

Полная луна давно утвердилась в вышине, освещая место жертвоприношения, как огромная лампа. Пора было начинать.

Поединщики замерли, приняв боевую стойку, что не сводилось просто к ожиданию: они, впившись глазами друг в друга, изучали противника, уже вступили в схватку. Тело Туган-Шоны стало легким, как пушинка, и готово было повиноваться ему беспрекословно. Он обхватил рукоять Уйгурца обеими руками, выставил меч прямо перед собой, острый кончик замер чуть выше линии глаз, превратился в чуткое жало скорпиона, высчитывающее расстояние и угол, под которым удобнее нанести удар. Алчибек, чуть отведя руку с саблей от корпуса, начал медленно обходить Туган-Шону справа, повернув голову вполоборота. Оба не переставали смотреть друг другу в глаза. По блестевшему в лунном свете гладкому лицу Алчибека вдруг словно пронеслась легкая тень, от уголков глаз разбежались морщины, узкие, то выглядывающие из-под бровей, то прячущиеся под ними глаза искали брешь в обороне противника, в них собралась сейчас вся сила бойца. Он вдруг завопил и на выдохе нанес удар сбоку, резкий и мощный. Туган-Шона едва успел отразить разящую сталь, покачнулся, но не потерял связи с землей, отступил лишь на шаг. Немедленно последовал рубящий удар уже с другого бока, со свистом рассекший сгустившийся ночной воздух, за ним догоняющий выпад. Следуя правилам, Туган-Шона снова отступил и резко выдохнул, прочищая легкие, – шаг, еще один, тело слушалось его, он чувствовал, как от бедер к рукам поднимается сила и передается мечу, струится по нему, насыщая его мощью. Теперь он сам развернулся вполоборота, пружинящей, журавлиной походкой пошел по кругу, уводя за собой Алчибека. Отразив нападение, он почувствовал азарт, кровь прилила к голове, когда Уйгурец вдруг, словно не он послал его, вылетел вперед, метя прямо в лицо противника, уколол, не достал отшатнувшегося лица, отскочил, вертанулся в руках и ударил в печень, в гортань и снова в печень, метя в смертельные точки. Алчибек уходил от ударов, как уходил на ежедневных юношеских занятиях от подвешенного к веревке тюка с песком, раскачиваемого наставником из стороны в сторону, отводя колющие наскоки легко и точно, оберегая лицо и тело, как гаремная красавица, заботящаяся о белизне своей кожи. Не останавливаясь на достигнутом, Туган-Шона провел новую атаку, вложив в рубящие удары всю силу, чувствуя, как дрожат пальцы, сжимавшие рукоять Уйгурца. Но и здесь меч напоролся на крепкую закаленную сталь, взвизгнул от досады, осыпав землю гроздью мелких искр. Нападение стоило потери сил, Туган-Шона отскочил, поняв, что пробить напрямую оборону Алчибека вряд ли удастся, закружил, восстанавливая сбившееся дыхание. Высокий монгол оценил его силу, лишний раз убедил себя, что его мышцы будут покрепче, но понял, что в юркости и гибкости явно уступает сопернику. Он принял решение ломить, а потому пошел напрямую, нанося страшные, секущие удары, не дающие Туган-Шоне опомниться. Уйгурец выдерживал прямое столкновение, звездная сталь шипела и взвывала, но пока служила непробиваемой стеной. Туган-Шона должен был как-то сбить темп Алчибека, похоже, тот мог размахивать своей огромной саблей до рассвета. Он опять затанцевал, подобно журавлю на болоте, голова и туловище, дергаясь из стороны в сторону, заставили соперника приостановить натиск. Три раза поразив пустоту, тот, решив поберечь внутреннюю энергию «ци», тоже затанцевал, плоское лицо его с облепленными, словно шерстью, мокрыми волосами качалось из стороны в сторону, пристально всматривавшиеся в глаза Туган-Шоны глаза монгола следили, выжидая, откуда последует удар. Опасный танец противника угрожал Туган-Шоне неожиданным боковым наскоком, он отвел меч вправо, почти упрятав его за спину. Огромная сабля тут же заняла защитное положение, опоясав корпус хозяина, замерла на мгновение, давая короткий роздых напряженным мышцам. И тут, незаметно перехватив меч в левую руку, качнувшись влево же и мгновенно развернув правое плечо навстречу Алчибеку, еще гадавшему, что бы должен был означать этот резкий качок, воспользовавшись единственным моментом его замешательства, Туган-Шона с силой оттолкнулся от земли и, взлетев с воздетыми руками, как нападающий тигр, в падении рубанул наискось. Самый конец клинка рассадил щеку, губы и подбородок, разорвал завязки шлема и скользнул по пальцам взнесенной на уровень сердца правой руки, не сумевшей защитить тело от коварного удара. Шлем отлетел прочь, напугав раненого, Алчибек утробно вскричал, посеченная рука непроизвольно разжалась, он обронил саблю и, потеряв самообладание, рухнул на колени. Туган-Шона приземлился прямо на дрожащее лезвие, оттолкнул саблю подальше и приставил острие Уйгурца к горлу побежденного.