Читать книгу "Азазель - Юсуф Зейдан"

Меня поразило обращение старухи ко мне — «господин мой»! Она не употребила обычное «отец мой» и разговаривала очень неучтиво, совсем не так, как прежде. «Неужели Марта рассказала ей, что произошло между нами? Но почему старуха только сейчас начала жаловаться на полную лишений жизнь и тяжелые обстоятельства? И вообще, как она посмела прийти ко мне до восхода солнца, чтобы просить о подобном?!» — негодовал я, но вслух произнес другое:

— Иди к себе в дом, тетушка, я поговорю с Мартой об этом деле после полудня.

Мне требовалось немного времени, чтобы все обдумать, я не хотел, чтобы старуха видела, как я напрягся. Я встал и сразу же направился в большую церковь, чтобы вместе с другими монахами подготовиться к воскресным молитвам. У дверей я обернулся в сторону полуразрушенных ворот: старуха по-прежнему сидела на земле и куталась в платок. Я собрался было войти в церковь, но тут заметил стражника — того самого, что приходил ко мне, — взбирающегося по холму. Я застыл на месте и стал издалека наблюдать. Стражник подошел к старухе, уселся на тот же камень, где несколько минут назад сидел я, и начал что-то говорить. Его поведение показалось мне странным. Все указывало на то, что стражник продолжил начатый ранее, но по какой-то причине прерванный разговор. При этом отчаянно размахивал руками, что свидетельствовало о важности того, что он говорил. Тетка в ответ кивала, видимо, со всем соглашаясь. У меня мелькнула мысль подойти к ним и выяснить, в чем дело, но я услышал, что кто-то идет в мою сторону, ступая по камням.

— Да будет благословенно твое утро, Гипа!

Это был Фарисей — с отекшим лицом, и без того полным, с красными глазами, говорившими о том, что прошлой ночью он опять не спал. Я мягко упрекнул его за неожиданный уход вчерашней ночью, и он извинился, объяснив это тем, что плохо себя чувствует. Я спросил, не болен ли он какой телесной болезнью, но Фарисей, поморщившись, сказал:

— Нет, но у меня налицо все признаки болезни душевной.

Тяжелой походкой мы вошли в большую церковь. Царившая в ней тишина отпечаталась и на лицах монахов.

Когда закончилась служба и прихожане разошлись, я спустился вниз, к хижине, и позвал Марту. Мы отошли подальше от дома, в тихое и спокойное место, где бы нас никто не заметил. Я долго вглядывался в лицо Марты, пытаясь понять, что скрывалось за его невинным выражением, но ничего не разглядел. Я поинтересовался, что это за стражник беседовал утром с ее тетушкой, и попросил честно ответить, что происходит на самом деле.

— Он хочет жениться на мне.

— Как?!

— Как люди женятся, Гипа. Говорит, что, хотя он здесь всего пару месяцев, готов остаться надолго — так почему бы ему не жениться?.. Он хочет, чтобы мы жили вместе в этой хижине или сняли дом в деревне.

— Но…

— Я не хочу его, Гипа, хочу лишь тебя одного… Если ты отвергнешь меня, я вернусь в Алеппо. Жизнь там по сравнению со здешней — легче.

— А кто рассказал твоей тетушке о том, что пение в монастырской церкви отложено?

— Этот имперский стражник и рассказал. Он грек, ему тридцать лет, а зовут его…

— И знать не хочу.

Я почувствовал, как тяжесть сдавила мне грудь. Марта рассеянным взглядом смотрела куда-то вдаль и молчала, а потом вдруг придвинулась и положила руку мне на плечо. Я опасливо огляделся, не наблюдает ли кто за нами, но рядом не было никого, кроме скалистого голубя, что-то выискивающего в земле… Тихий внутренний голос настойчиво убеждал меня обнять Марту за талию, предаться всепоглощающей и наисладчайшей любовной страсти и не расставаться с ней до конца жизни… Этот голос, как я узнал спустя несколько недель, был голосом Азазеля, который из глубины нашептывал мне: «Не потеряй Марту, как потерял Октавию двадцать лет назад».

— Это был не мой голос, Гипа, твой дух взывал к тебе.

— Азазель, не путай меня, дай закончить написанное. Время истекает, и грудь моя стеснена. Через несколько дней я уеду отсюда.

— Ладно, замолкаю, уже совсем замолчал… А голос все же был не мой.

* * *

С того памятного вечера, когда мы последний раз сидели рядом, прижавшись друг к другу, минуло два месяца. Тогда я не откликнулся на звучавший внутри призыв обнять Марту и утолить жажду сладкой страсти. Вместо этого я размышлял, к чему может привести мой порыв… Мы еще больше привяжемся друг к другу, думал я, а ведь мне предписывалось порвать все связи с мирской жизнью, не говоря уж об отношениях с женщинами… Но Марта не была похожа на других женщин, она скорее напоминала ребенка или ангела. Могу ли я бросить ее в объятия этого имперского стражника, грека по происхождению, имени которого я не пожелал узнать? Будет ли он понимать ее так, как понимаю я, и будет ли она любить его, как любит меня? И неужели наступит день, когда она снизойдет до него и будет петь в его кровати свои негромкие песни? Марта не такая, как прочие женщины. Но если она начнет выступать в кабаках Алеппо для пьяных и грубых арабских и курдских купцов, то неизбежно превратится в падшую женщину, кочующую из постели в постель разных проходимцев. Марта провела в Алеппо несколько лет, но она ничего не рассказывала о том, что происходило с ней, правда, я и не спрашивал… А может быть, это ее тетка выдумала все специально, чтобы заставить меня бежать с Мартой и жениться на ней? Но как мне жениться, если всю жизнь я прожил монахом? Я монашествую уже двадцать лет, и что, я должен отдать эти годы в качестве выкупа за двадцатилетнюю девчонку? Да через десять лет я превращусь в немощного пятидесятилетнего старика, а она все еще будет цветущей женщиной, ее будет тянуть к мужчинам, на нее будут смотреть похотливыми взглядами, и она будет строить куры у меня за спиной! Неужели мне придется провести остаток лет, сторожа ее? И довольствуюсь ли я сам ролью соглядатая, столько претерпев в своей жизни и превратившись сам не знаю в кого. Я доктор? А может, монах? Посвященный или заблудший? Христианин или язычник?

Погрузившись в раздумья, я совсем забыл, что Марта сидит рядом, и только когда она принялась кончиками пальцев щекотать мою ладонь, я отвлекся от тяжких мыслей.

— Гипа, давай уедем отсюда к тебе на родину… Поженимся и останемся там до конца дней, — с щемящей трогательностью пролепетала она.

— Правда ли, что сказала твоя тетка, — ты собираешься петь в Алеппо?

— Она этого хочет, не я. Мне ничего не нужно, кроме тебя. Уедем, а?..

— Как, Марта, как?! Люди в моих родных краях по большей части христиане.

— А нам что за дело до них, мы тоже христиане.

— По законам нашей веры мы не можем пожениться.

— Не можем?!

— Да, Марта, это запрещено. В Евангелии от Матфея говорится: «…кто женится на разведенной, тот прелюбодействует»{120}.

— Прелюбодействует… А то, чем мы вчера занимались в хижине? Тогда мы не прелюбодействовали?

Марта отодвинулась от меня так, словно дух покинул изможденное беспрестанными недугами тело. Потом она резко встала и направилась к хижине. Я не сдвинулся с места, пока меня не нашел дьякон, чтобы пригласить в келью настоятеля… Он сказал, что у того ко мне срочное дело. Мои ноги подгибались, как у пьяного. Поднимаясь, я чуть не упал, но успел ухватиться за подставленную руку дьякона… Чтобы не встречаться с теткой Марты, мы поднялись к монастырю по тропинке, идущей над хижиной. Я держался из последних сил… Когда я вошел к настоятелю, по моему лицу градом катился пот, а одежда неприятно липла к телу.