Читать книгу "Йод - Андрей Рубанов"

Потому что свободы нет – каждый выбирает из того, что ему предложено. Я выбрал друзей из тех, кого подвела ко мне судьба. И она правильно сделала – их можно и нужно любить, моих друзей.

– Ладно, – вздохнул я. – Проехали. В принципе, он ничего такого не сделал. Подумаешь, печать в трудовой книжке. Его можно понять. Подпольщику не помешает законное место работы. Официальное. Я не в претензии. Тем более человека закрыли. Но если он еще на воле и ты его встретишь – привет передавай. И спроси, не нужна ли помощь.

Слава усмехнулся.

– А ты что, за революцию?

– Нет, – ответил я, – но революционеров уважаю. Они – несгибаемые идейные борцы, а мы с тобой – обыкновенные синие урки.

– Дурак ты, – печально сказал Слава. – Уважать надо не только других, но и себя.

– А мне, – ответил я, – себя уважать не за что.

– Дурак, – повторил мой друг. – Кстати, признай, что в прошлый раз ты меня развел.

– Насчет чего?

– Насчет того, что фирму свою бросил и с коммерцией завязал.

– Почему развел? Я действительно хотел уйти.

– Но не ушел, – сказал Слава.

– Да. Не ушел.

Я посмотрел на свою машину, на синие звезды на коленях друга, на старуху в окне, на грязную салфетку в своей руке – и повторил:

– Не ушел. Пока. Но у меня еще все впереди.

Глава 12. 2003 г. Назад и дальше

Когда-то я был совсем другой. Юный, пластичный, крепкий. Возвышенный. Сочинял мелодии. Считал себя поэтом. Длинные волосы завязывал сзади в хвостик. Не скажу, чтобы волосы были слишком длинные, но достаточные, чтобы завязать хвостик. Впоследствии жена, дипломированный специалист по внешнему виду, растолковала мне, что у меня низкий лоб и о длинных волосах лучше забыть. Однако жена появилась позже, в период резкого разочарования в поэзии. В период хорошо смазанных пистолетов и купюросчетных машинок, смазанных еще лучше. А во времена стихов и песен я расхаживал девственником. Девственность касалась не только женщин, но и всего остального мира. Грубый и вещный, он простирался с той стороны оконного стекла. Я смотрел поверх тетрадки со стихами, выглядывал пугливо, и зрачки мои, наверное, были расширены от возбуждения. Выглядывал, пока не понял: больше всего мне хочется пойти прямо в центр этого мира. Именно там находится моя поэзия.

Восхищаться любовью, красотой, женщинами, закатами и рассветами может каждый. Я хотел восхищаться тем, от чего воротят нос утонченные книжные юноши. Я хотел восхищаться жизнью как таковой, во всем ее разнообразии. Я не хотел утончаться. Я хотел стать тертым.

Я уважаю башни из слоновой кости, но мне жалко слонов.

Мир жесток, говорил я себе, – отлично. Я сам сделаюсь жестоким. Ловким, тертым. Я мимикрирую. Научусь ориентироваться в чиновничьих коридорах. Входить в зашторенные кабинеты, где по ночам решаются судьбы народов. Я поселюсь в офисах черствых банкиров, в преступных малинах. Среди прагматиков, циников и подонков. Так поклялся себе поэт и немедленно приступил к выполнению клятвы.

Теперь поэту тридцать четыре, и он невыносимо тертый. Еще бы полшага – и обожаемый поэтом, сурово слаженный, беспощадный и сверкающий реальный мир перетер бы поэта в порошок. Он это умеет. Он почти перетер, все мясо по краям ободрал. Дурень едва успел спасти собственную сердцевину.

Гнался за самой сутью миропорядка – и не уловил. В иные моменты казалось, что уловил, а секундой позже плакал от разочарования: ничего, ничего не уловил!

Хотел понять, узнать, максимально близко подойти ко всему, что есть. На каждом перекрестке вселенной сигарету выкурить. В итоге превратил собственную судьбу в экскурсию. Турист – здесь забежал, там покрутился.

Да, восхищался. Было. Захлебывался от восторга. От любви. От счастья. Платил не считая, лишь бы еще раз захлебнуться. В конце концов отдал все, что имел. Судьбу отдал.

Сейчас шел к жене домой и думал: хватит, достаточно. Мир исхожен. Познан, изучен, ясен. А сам я где? Испитой, темноликий, мутноглазый, костлявый, мучимый приступами дурноты, едва переставляющий ноги, прикуривающий сигаретку, загородясь от ветра острым плечом, – это я, что ли? Не может быть. Вроде был поэт, сочинитель, музыкант, осанка, взгляд, интересная бледность – а теперь что это такое перед нами, господа?

А это он самый и есть. Поэт, сочинитель, интересная бледность.

Нет, он не Синдбад, несомый по волнам хуй знает куда. Он в дерьме – но в порядке. Так тоже бывает. Он в смятении, он уродлив, он чувствует стыд и досаду – но точно знает, что делать. Все, что он сотворил с собой, – он сотворил по своей воле, сознательно, целенаправленно. И гашиш, и распил собственных кожных покровов, 12 и коктейли из магнезии.

Захотел мужик в грязи поваляться – пошел и лег. Надо ему. Потребность ощутил. Помереть не помрет, не та кость, да и нет ему пока знака, не пришло время. Однажды встанет, рожу мокрую оботрет, улыбнется и дальше пошагает.

Уже шагает.

Правда, не улыбается, потому что пока ему больно, да. Но это ненадолго.

И не просто шагает, а в семью возвращается. Сейчас придет, будет что-то жене объяснять. Переживает: вдруг не поймет жена? Но в глубине души уверен, что поймет.

Шагал и думал: я хочу вернуться, я не могу не вернуться. Кроме нее, мне никто не нужен, не будет у меня второй семьи никогда. Заново вить гнездо, привыкать, обрастать мифологией, совместными привычками, традициями, интересами, особым словариком для двоих – я на это не способен. Мне положена одна подруга. Она же мать моего ребенка. Мне тяжело с ней, но без нее еще тяжелее. Если хотите, называйте это любовью. Лично я это никак не называю. Остерегаюсь присваивать определенное имя. Присвоишь, назовешь – потом хуже будет. Может, это и не любовь вовсе, а страх перед будущим. Крайняя степень душевного истощения. Желание накрепко вцепиться в того, кто рядом.

Смотрел вокруг и видел, что люди держатся друг за друга с единственной целью: не пропасть. Вот бабушка гуляет с внучкой, обе боятся разойтись дальше чем на три метра, внучке страшно – мимо идет мрачный бледный дядя (это, стало быть, я), но и бабушке страшно – если бабушка перестанет заниматься внучкой, то дети отправят бабушку обратно в деревню. Вот два молодых злодея, сидят плечом к плечу в черной машине, оба в черных очках, черных пальто – понятно, что чувакам очень боязно, иначе для чего этот маскарад, эти штуки из серии «не тронь меня»?

А вот у входа в подъезд – дети влюбленные. У нее волосы фиолетовые, у него серьга в ухе, она к нему льнет, он ее к себе прижимает, руки вроде бы еще не на попке, но все-таки уже не на талии; обнял, страшно отпускать; друг, не отпускай ее, никогда, лучше вместе пропасть, чем поодиночке.

Ничего у нас нет, один ужас первобытный, который и есть родитель, создатель, отец любви.

Шел и думал: какая гадость, все вижу в черном цвете, разучился радоваться и наслаждаться; доктор сказал, что надо лечить нервы, что случай запущенный и я должен привыкать, – а сам был еще угрюмее, чем пациент. Я ушел шокированный. Привыкать? Да я скорее прыгну в окно головой, чем привыкну видеть страх и безверие там, где когда-то видел любовь.