Читать книгу "Йод - Андрей Рубанов"

Он расправил плечи, выпрямился и гордо поднял голову.

– Героем надо возвращаться, ясно? Отовсюду! Тем более из трюма.

Я сказал Славе, что понял.

Горбачев не вернулся героем. У той революции не было героев, и спустя год, когда рьяные коммунисты попрятались по углам, когда на каждом углу уже продавали доллары, гондоны, бухло и поддельные спортивные штаны, когда по обочинам встали эскадроны блядей, а в бывших книжных магазинах обосновались казино и кабаки – я понял, что правильно сделал, когда не поверил в революцию девяносто первого года.

Впоследствии мое отвращение к революции год от года все увеличивалось. Я знал, что революция пожирает своих детей, но не подозревал, что это будет происходить на моих глазах, и мне будет слышно чавканье и урчание жрущей революции, и мне будет видна обильная слюна, текущая по липким губам революции, и ее сладострастно зажмуренные глаза.

Прошло восемнадцать лет, нулевые годы закончились, и мне сейчас ясно: когда революция сожрет своих детей, она захочет сожрать моих.

Думаете, я не был романтиком? Спросите у моей мамы. У соседа по парте Поспелова. К восемнадцати годам у меня накопилось пять тетрадок стихов и песен. Я был настолько романтичен, что лишился девственности только в двадцать два года. Но даже в самые пылкие и романтические периоды я предпочитал сосредотачивать пыл и романтизм в одной точке: там, где было мое дело. Там, где трудился. А трудился я всегда – с четырнадцати до сорока, на протяжении двадцати шести лет – над созиданием чего-либо. Строил, изобретал, мастерил, придумывал. Все остальное мне неинтересно.

Могу казнить, резать, под пулями бегать, в тюрьме могу сидеть – но не от любви к революции, а просто я уродливый человек. Слишком жестокий. Таким, как я, нельзя сублимировать жестокость в разрушение – только в созидание.

Есть знаменитая скульптура Шадра «Булыжник – оружие пролетариата». Мускулистый мужчина, мощно напрягши торс, выламывает из мостовой камень. Скульптура очень красива и абсолютно лжива. Таких атлетически сложенных пролетариев не бывает. Однообразный физический труд уродует тело. Пролетарии в массе своей худощавы и угловаты. Но главная ложь – в форме камня. Мускулистый отрывает от земли бесформенный, дикий камень, тогда как булыжник – это обтесанный кусок гранита правильной прямоугольной формы. То есть сначала рабочий человек, созидатель, в поте лица трудился, прикладывая руки к дикому камню, придавая ему форму, скалывая углы, вбивая в мостовую, – и только потом революционный пролетарий изуродовал, разгромил, выломал этот камень, дабы швырнуть в сатрапов.

Революция очень красива, а я не верю красоте, я верю истине.

Слава Кпсс сильно горевал.

– Гадом буду, я не знал, – горько простонал он и даже, перегнувшись в поясе и уперев руки, сделал попытку 11 удариться лбом о капот моей машины. – Выходит, я тебя собственными руками подвел под мусоров!

В его дворе было некрасиво, но тихо и зелено, клены начинали желтеть, в распахнутом окне второго этажа маячило лицо старухи – она смотрела в переулок, как в телевизор. Я извлек из кармана пакет с салфетками, присел, протер фары. Удаление грязи с собственного автомобиля очень успокаивает; в свое время регулярные манипуляции с вытиранием разнообразных доступных поверхностей помогли мне избавиться от невроза. Надо все-таки попробовать завести лошадь, подумалось мне. Я бы ее каждый день чистил, скреб кожу щетками, причесывал гриву. Угощал сухарями. Мы бы дружили.

– Все в порядке, брат, – ответил я. – Просто мне показалось, что я должен поставить тебя в курс.

– Так он что, хотел кого-то взорвать? Или чего похуже?

– Не знаю. Но ФСБ фуфлом не занимается.

– Как я могу загладить вину? – сурово спросил Слава.

– Завязывай, – попросил я, еще более сурово. – Я тебе что, прокурор? Еще раз скажешь про «вину» – я с тебя спрошу как с понимающего.

Несмотря на осеннюю прохладу, Слава был в шортах, на его коленях красовались синие воровские звезды. В центр Москвы он не рисковал ездить в таком виде, но у себя «на районе» мог ходить хоть в римском хитоне, хоть в костюме алеута-китобоя, сшитом из рыбьих кишок (кстати, ему бы подошло), ибо авторитет его в пределах улиц, примыкающих к метро «Выхино», был необъятен.

– Этот подпольщик, – Слава сплюнул, – прикинь, два дня назад нарисовался, на пять минут, весь такой с понтом деловой, принес лавэ, рассчитался по долгам, под ноль... Расстались нормально, как люди... Я еще подумал: вот, порядочный пацан, таких бы побольше...

– Он и есть порядочный, – сказал я. – Извини за любопытство, а с каких делов он тебе задолжал?

– Он не задолжал. Он чужой долг на себя переписал. Какой-то старый пень меня на дороге притер, крыло поцарапал... Слегка. Ну, мы его нагрузили сразу. А вечером приходит подпольщик. Рожа мрачная, руки в шрамах. Он типа того старика дальний родственник. Отпускайте, говорит, человека, у него семеро по лавкам и денег нет, а у меня есть; в течение суток отдам, а не отдам – отработаю. Стал звонить кому-то, лавэ собирать, но не до всех дозвонился. В общем, я его сразу на слова поставил, да и он на принцип пошел: обещал отработать – покажите, где работать, и я отработаю... Утром поехали к тебе.

Слава сунул пальцы в карман рубахи, вытащил несколько купюр.

– На. Возьми. Типа ущерб возмещаю.

– Убери, – сказал я.

Слава тут же спрятал деньги, помолчал и предложил:

– Хочешь, я его найду? Из-под земли достану. Спросим с него. Выпишем. По полной программе.

Я улыбнулся.

– Казним и порежем? Ногами забьем?

– Можно и так.

– Перестань. Он революционер. Законспирированный борец с режимом. Таким нельзя выписывать. Они все равно не поймут. И потом, этого Влада, по ходу, закрыли уже. На тюрьму.

– На тюрьме найти, – небрежно хмыкнул мой товарищ, – еще проще.

– Забудь.

– Эх, – посетовал Слава. – Мне надо было догадаться. Что-то в нем было такое. Мутное. Типично подпольное. Вежливый, голоса не повысит, матом не ругнется... Все в масть!

Расслабленный, в пластмассовых тапочках, в домашней 11 кофте, пузатый и спокойный Слава сильно напоминал моего одноклассника Поспелова – оба были увесистые мужчины, с сильными характерами, склонные к флегме, тяготеющие к своему дому, двору, улице, тяжелые на подъем, даже ленивые, но в своей лени последовательные и обаятельные. Мои антиподы. А вот Саша Моряк – тоже флегматик и тоже с годами обзавелся пузом, но он не ленив, и он не человек одной территории, географически его масштаб гораздо больший, чем даже у меня, мегаломана, он умеет сесть в машину и куда-то ехать на протяжении суток, устроить себе маленькое приключение. А Миронов – антипод и Моряка, и Славы Кпсс, и Поспелова, он тощий и злой, он терпеть не может путешествия, но объездил половину страны; и число его жен не поддается точному учету, тогда как у меня и у Моряка – по одной законной супруге, а Поспелов давно развелся, а у Славы жены никогда не было. У Миронова, Поспелова и у меня – темные волосы и глаза, татарская капля в кровь подмешена, или цыганская, или греческая, а Слава и Моряк – стопроцентные русаки, но тоже разные, Моряк – голубоглазый красавец с прямым носом и голливудской челюстью, тогда как у Славы голова подобна бильярдному шару, а глаза серые. Или Иван, мой брат: он тоже светловолосый и круглоголовый, но он на полметра выше Славы Кпсс, и он интеллигентнейший человек с двумя высшими образованиями, а Слава, я думаю, потерял интерес к школьным наукам примерно лет в десять, предпочитая науки сугубо уличные. Я бежал с третьего курса университета, Миронов – со второго, Моряк – дипломированный судоводитель. Что нас всех объединяет? Почему жизнь пододвинула ко мне именно этих людей, а не каких-то других?