Читать книгу "Расплетая радугу. Наука, заблуждения и потребность изумляться - Ричард Докинз"

В «генетическом описании» окружающей среды сильный акцент делается на те ее свойства, которые часто встречаются или имеют большое значение: их «удельный вес» выше по сравнению с редкими или несущественными особенностями окружения. Вес условий среды, оставшихся в далеком прошлом, будет отличаться от веса более недавних условий — предположительно, в меньшую сторону, хотя никакой очевидной закономерности тут не просматривается. Те внешние условия, что на протяжении истории вида долго оставались неизменными, внесут в генетическое описание более заметный вклад, чем события, которые, сколь бы драматичны они ни были, с геологической точки зрения оказались мимолетными эпизодами.

Высказывалось поэтическое предположение, будто стародавняя морская юность всей наземной жизни отразилась в биохимическом составе крови, якобы напоминающей первозданное соленое море. А жидкое содержимое яйца рептилий описывали как персональный реликтовый прудик — уцелевший кусочек тех настоящих прудов, где развивались личинки далеких земноводных предков. И раз уж животные и их гены до такой степени несут на себе отпечаток древней истории, на то должны были быть веские утилитарные причины. Не могло же это быть сохранением исторического наследия во имя истории как таковой. Я имею в виду примерно следующее. Когда наши пращуры жили в океане, многие биохимические и метаболические процессы оказались прилаженными к химии моря, а наши гены стали хранить в себе описание химического состава морской воды — в силу простой целесообразности. Однако (если взглянуть с точки зрения наших рассуждений об «эгоистическом сотрудничестве») биохимические процессы приспосабливались не только к окружающему миру, но и друг к другу. Мир, к которому они адаптировались, включал в себя, помимо прочего, другие молекулы организма и связанные с ними химические преобразования. Впоследствии, когда далекие потомки морских животных перебрались на сушу и постепенно становились все более и более приспособленными к сухой, воздушной среде, прежняя взаимная приспособленность биохимических процессов друг к другу — а соответственно, и к химической «памяти» о море — сохранилась. Да и как было ей не сохраниться, когда разнообразные молекулы, содержащиеся внутри клеток и в крови, неизмеримо многочисленнее по сравнению со встречающимися им молекулами из внешнего мира? Если мы говорим, что гены хранят в себе описание тех условий окружающей среды, в которых жили предки животного, то это лишь в некоем весьма косвенном смысле. Непосредственное же их содержание представляет собой — после дословного перевода на язык белковых молекул — инструкции по эмбриональному развитию особи. Это генофонд вида в целом оттачивается так, чтобы быть приспособленным к тем условиям среды, с которыми сталкивались предки, — вот что я имел в виду, говоря, что вид является усредняющим устройством. В этом-то непрямом смысле наша ДНК и хранит в себе зашифрованное описание тех миров, где наши предки боролись за жизнь. И разве это не поразительно? Мы с вами — оцифрованные архивы плиоценовой Африки и даже девонских морей, живые хранилища мудрости древней уроков. Можно всю жизнь провести за чтением в этой старинной библиотеке и умереть, так и не насытившись ее чудесами.

Глава 11

Заново сплетая мир

С самых первых пор моего обучения всегда кто-нибудь, обладающий острыми чувствами и тонким пониманием того, что он имеет в виду, описывал мне предметы с их цветом и звучанием. Поэтому обычно в моих мыслях вещи окрашены и издают звуки. Отчасти дело в привычке. А отчасти — в ощущениях души. Мозг с его устройством, рассчитанным на все пять чувств, настаивает на правильности такого восприятия и берет на себя остальное. Единство мира, включающее в себя все, требует, чтобы мир обладал и красками, независимо от того, имею я о них понятие или нет. Вместо того чтобы отгораживаться, я чувствую себя причастной, радуясь радостью тех, кто любуется восхитительными оттенками заката или радуги рядом со мной.

Хелен Келлер, «Мир, в котором я живу» (1908 г.)

Если генофонд вида преобразуется в набор моделей тех миров, где обитали предки животного, то головной мозг хранит в себе аналогичный набор моделей, описывающих собственный мир индивидуума. И тот и другой набор можно рассматривать как описание событий прошлого, и оба они используются с целью способствовать выживанию в будущем. Разница между ними заключается во временных масштабах и в степени приватности. Генетическое описание — это коллективные воспоминания, которые принадлежат всему виду и тянутся из бесконечно далекого прошлого. А память мозга является собственностью особи и содержит ее личный опыт начиная с рождения.

Наше субъективное знание о каком-либо хорошо знакомом месте воспринимается нами в самом деле как пространственная модель этого места. Отнюдь не точная масштабированная модель, и уж наверняка менее точная, чем мы думаем, но для своих целей вполне пригодная. Один из способов подступиться к этой идее был предложен некоторое время назад кембриджским физиологом Хорасом Барлоу — между прочим, прямым потомком Чарльза Дарвина. Барлоу особенно интересуется зрением, и его доводы вытекают из понимания им того факта, что узнавание предметов — задача куда более трудная, чем мы обычно полагаем, видя, как нам кажется, без малейших усилий.

Ведь мы пребываем в блаженном неведении о том, какую невероятно искусную работу совершаем каждую секунду своего времени бодрствования, когда видим и распознаем окружающие нас объекты. Задача органов чувств по расплетанию физических стимулов, которыми их бомбардирует окружающий мир, проста по сравнению с задачей мозга, заново сплетающего внутреннюю модель мира для дальнейшего использования. Суть наших рассуждений будет справедлива для любой из сенсорных систем, но я сосредоточусь главным образом на зрении, поскольку для нас оно наиболее важно.

Только подумайте, какую задачу приходится решать нашему головному мозгу, когда он распознает, скажем, букву А. Или вообразите трудности, связанные с узнаванием чьего-либо лица. По сложившейся среди ученых традиции считается, что обсуждаемое нами гипотетическое лицо принадлежало бабушке выдающегося нейробиолога Джерома Леттвина, но вы можете заменить его на любое лицо, знакомое вам, или вообще на любой знакомый вам предмет. Речь здесь идет не о субъективном осознании, не о сложном философском вопросе: что это значит — знать лицо своей бабушки. Для начала мы вполне удовольствуемся одной-единственной клеточкой в мозгу, которая включается тогда и только тогда, когда бабушкино лицо отображается у нас на сетчатке, а организовать такую зависимость ой как непросто. Вот если бы мы могли исходить из допущения, что изображение лица попадает всегда на один и тот же участок сетчатки, тогда было бы легче. Здесь имелось бы однозначное соответствие по принципу «ключ — замок»: участок сетчатки в форме бабушки, подключенный к распознающей бабушку клетке мозга. Другие клетки сетчатки, окружающие эту «замочную скважину» и образующие ее «негатив», должны также быть подключены к той же самой мозговой клетке и подавлять ее активность. В противном случае «настроенная на бабушку» клетка мозга будет реагировать на белый лист бумаги точно так же, как и на лицо бабушки, и на все другие мыслимые изображения, которые он заведомо в себе «содержит». Весь смысл реагирования на изображение, являющееся «ключом», состоит в том, чтобы не реагировать ни на что другое.