Читать книгу "Тихий дом - Элеонора Пахомова"

Уровень A. Глава 10

Лаптева была благодарна Азиму за то, что он выдернул ее на работу. А ведь мог бы подыскать и другую сотрудницу, беспроблемную. Иногда ей казалось, что он знает о жизни больше других, как джинн, создавший себе прикрытие в виде маленького магазина, затерянного среди тесно посаженных однотипных домов.

Если бы сейчас перед Лаптевой не было разметки – время принимать смену, время сдавать, – она окончательно утратила бы связь с реальностью, затерялась в мутном, непроглядном тумане своего существования, забыв счет дням и неделям. А так она знала: закончила смену, значит, сутки прожиты и новые на старте. Без этих разделительных полос, указывающих направление движения, она бы видела вокруг себя лишь пятачок пространства на расстоянии вытянутой руки, а дальше сплошь молочно-серая хмарь.

Пребывание в этом мороке иначе как пыткой не назовешь, и Лаптева допускала, что именно так, возможно, выглядит чистилище. Искупление в нем положено не огнем, а безвременьем, когда зависаешь в серой пустоте один-одинешенек и минута превращается в час, а может быть, в год, а может быть, в вечность, и нет никакой возможности выпутаться из этой липкой как паучья сеть ловушки. Пока не очистишься, пока не покаешься, пока не осознаешь тяжести грехов, не найдешь ответа на вопрос: «За что?» Ведь ответ на него не всегда очевиден, но всегда есть.

После смерти дочери Лаптева много раз спрашивала себя «за что?», но лишь когда пространство вокруг окончательно загустело до кисельной непроглядной мглы, вопрос этот стал отдаваться в нем ощутимой вибрацией. Будто заданный, он падал на дно мирно дремавшего океанического чрева, провоцируя сдвиг тектонических плит, и их подвижность порождала толчки в центре локальной вселенной, вздымала грозные волны, которые ватагой шли на Лаптеву, ощетинив пенные гребни.

Сейчас, сидя на рабочем месте посреди пустого торгового зала, она чувствовала, что пленивший ее морок снова сотрясается от толчков. Возможно, потому, что она роняла в него новые вопросы, словно слезы, кап-кап-кап. Вслед за вопросом «за что?» через время в ее сознании проступил вопрос «что было бы, если?..». Поначалу он рисовался бледно и зыбко, словно выписанный в небе рябыми облаками. Но день ото дня абрис его набирал краски, проявлялся все насыщенней, пока наконец не стал навязчивым, неизбежным.

Этой ночью вопрос «что было бы, если?..» окончательно завладел Лаптевой. Смена началась как обычно. В десять вечера Ирина Петровна толкнула застекленную дверь магазина, потревожив колокольчик, прошагала к рабочему месту по грязным разводам следов на белом кафеле. Поздняя весна то и дело проливалась дождями, и уборщица умаялась затирать принесенную с улицы грязь. Сменщица Лаптевой праздными вопросами ее не донимала, будто боялась потревожить болящую, которой строго предписан покой. Потому смену передавала торопливо и будто извинительно, повторяя необходимую информацию по нескольку раз, а уходила не до конца уверенная, поняла ли ее товарка. Лаптева на эту перемену поведения внимания не обращала, ей было все равно. Да она и была больной, плененной своим промозглым чистилищем как лихорадкой. Только Азим не чурался ее болезни и лез в душу как заправский хирург в аппендикс, но после его манипуляций она и впрямь испытывала временное облегчение.

Этой ночью Азим в магазине не появился, покупателей мало, и Лаптеву почти ничего не отвлекает от созерцания затянувшей ее мглы. На электронном экране кассового аппарата в гипнотическом танце кружат прямоугольники – заставка задремавшей системы Р-киппер. В верхнем углу экрана мигает двоеточие, слева от него часы «03», справа минуты «03». В последние дни Лаптева едва отличает сон от яви, и по ту и по другую сторону реальности она видит одно и то же – молочно-серый туман, поэтому просидеть за кассой целую ночь для нее почти то же, что провести ее на своей застывшей от сквозняков постели.

«Что было бы, если?..» – Роняет Лаптева в морок, когда прямоугольник на экране перед ней ударяется в левый нижний угол и уходит в диагональ, и тут же ощущает толчок. Мысли путаются, все они о Лизе. Теперь все время о Лизе. Только о ней.

Что было бы, если бы она родила Лизу позже? Не глупой, растерянной девчонкой, а зрелой женщиной, успевшей скинуть шелуху заблуждений о себе самой и о жизни в целом. Успевшей избавиться от страхов, от навязчивого эха материнских наказов?

Что было бы, если бы с самого первого дня, когда дочь ее появилась на свет, она ясно понимала, насколько хрупок, чувствителен мир ребенка? Насколько важны для Лизы каждое ее прикосновение, взгляд, улыбка, тот пример, который она являет собой?

Что было бы, если бы детство Лизы не было исковеркано отношениями Лаптевой с мужем и свекровью? Не было отравлено ядом скандалов, унижений, нелюбви? Зачем вообще она столько лет держалась за эти отношения? Затем, что мать наказала ей терпеть? Теперь человек, за которого она когда-то вышла замуж, для нее совсем чужой, лишний, и Лаптева хочет вычеркнуть его из жизни навсегда. Так стоили ли годы, проведенные с ним, такого конца?

Память как назло именно сейчас высвечивает эпизоды, будто кадры фильма в темном кинозале, о которых Лаптева даже не подозревала, не думала, что они сохранились в ее сознании. Но вот маленькая Лиза спрашивает: «Почему ты плачешь, мама?» Тогда, погруженная в свою обиду и бессильную ярость после очередной семейной ссоры, Лаптева не заметила страх и недетскую грусть в глазах дочери. Но каким-то непостижимым образом она может разглядеть их сейчас, на оттиске воспоминания. Разглядеть до последней мелочи. А тогда она лишь отвернулась, прикрыла лицо рукой, отгораживаясь: «Уйди, пожалуйста. Иди поиграй». И Лиза послушно отступила, неизвестно что унося в своей детской душе. А Лаптева осталась на месте, поглощенная думами о загубленной молодости, о горечи неоправдавшихся надежд, об истраченной красоте, об обиде, которую во что бы то ни стало надо перемолоть, чтобы снова попытаться отыграть все, что уже поставлено на кон. Тогда она, казалось, ничего не замечала, но что было бы, если?..

Что было бы, если бы она родила Лизу только ради того, чтобы ребенок ее появился на свет? Только ради этого. Лишь ради самой Лизы. Чтобы ее девочка с улыбкой щурилась на солнечный свет и васильки ее глаз расцветали под ним все ярче. Ради того, чтобы смех ее дополнял картину этого мира и сама Лиза, взрослея, стала гармоничной и цельной частью его, не растрескавшимся стеклышком, а радужным витражом. Что было бы? И Лаптева захлебывается в новой волне.

Что было бы, если бы она позволила Лизе завести щенка, когда той было семь лет? А если бы она не отругала ее, когда она поздно вернулась домой? А если бы она…

И вот уже волны пошли внахлест. Они топят Лаптеву, крутят, швыряют на каменистое дно. Что было бы тогда? Что было бы, если?.. Усилием воли она попытается сконцентрироваться, додумать мысль до конца – ухватить волну за пенный гребень, но та с утробным рокотом пятится назад, чтобы снова вырасти, встать на дыбы как разъяренный хищник и обрушить на Лаптеву всю свою мощь.

Обессилев, Лаптева навзничь уходит под соленую пену, медленно опускается ниже и ниже. Она наблюдает, как водяная толща над ней темнеет, поглощая последние разводы мутного света. А потом в наступившей абсолютной темноте Лаптева вдруг чувствует – ее замутненное сознание трескается как яичная скорлупа и из разломов вырывается наружу слепящий свет прозрения: Лиза была потеряна ею не сорок дней назад, а гораздо раньше. Шаг за шагом она отдалялась, уходила все дальше по узкому беспросветному тоннелю, в котором клубилась черная как сажа темнота нелюбви, и в конце концов вязкая непроглядная тьма поглотила ее.