Читать книгу "Закрытие темы - Сергей Носов"

Вот тебе и успех. Адрес дочки нашли. А ещё есть, кажется, сын. Ей – телеграмма. В город Калининград. Бумаги. Много бумаг. Поэма о всей-всей жизни.

Я украшал плакатамиФабричный стадион,И денег мне хватало ужКупить аккордеон.Хотя нам там уверенныйОказан был почёт,Шестнадцатого мартаЯ получил расчёт.Я с теми попрощался,Кто жили за стеной,И в Первомайск помчалсяС покойною женой.

Тысячи, тысячи строк. «Махабхарата».

Клементьев заглянул в конец поэмы. Там было о нём.

Но ничего тоскующийМой лучший ученик,Что думает об этом всём,Не скажет напрямик.Не очень разговорчивый,Но всё ж горит огнёмДуша его, зажжённаяТобой, о Радость, в нём.Я отхожу. Безмолвствую.Печаль моя легка.Я только, может, выступлюСегодня в ПМК.

Стихи. Множество стихотворений. Посвящения Сашеньке.

Вот что я вспомнил ещё о нём. Как ничего не ответил Краснощёков Клементьеву на его рассуждения о декабристах (из вычеркнутого).

Клементьев сломал фонарик, нажав чересчур энергично на кнопку, и выругался, что всё у нас через задницу делают. А потом стал рассуждать в том духе, что если бы декабристы в одна тысяча восемьсот двадцать пятом году четырнадцатого-то декабря чуть-чуть поднажали тогда на Сенатской (ну, капельку… ну, самую малость…), пошла бы наша история вся по-другому. Парламентаризм пустил бы у нас крепкие корни – не слабже, чем в Англии, мы бы лицом к Западу окончательно повернулись, и наша могучая экономика, достойная цивилизованной страны, уже бы никогда не смогла породить таких нелепых фонариков – в силу частного предпринимательства, конкуренции и разумного налогообложения. Чем возразить на такой аргумент, я тогда понятия не имел, и мой Краснощёков был вынужден промолчать. Он поступил мудро.

А ещё за ним числится подвиг. Он спас пионерку из огня (или комсомолку. Но, конечно, не Сашеньку). Когда-то горел «Буревестник», а там проходил пионерский слёт… Но все забыли об этом, и сам Краснощёков не вспоминал никогда и даже не отразил в поэме никак. В тексте «Трубы» об этом вообще нет ничего. Я об этом сейчас придумал. В голову пришло. Пусть будет.

Анфиса Николаевна приехала за день до похорон.

В комнате Краснощёкова – дочь, Колёсико и Клементьев. Чемодан рукописей. Анфиса Николаевна, пожалуй, не возьмёт… нет, не возьмёт. Что с ним делать, не знает, в Калининграде.

Судьба литературного наследия.

– Вот поедете в Ленинград, вы бы взяли с собой, – Колёсико уговаривает Стаса Владимировича. – Там у вас издательство есть… э-э… «Советский писатель»…

– Нет (Клементьев), нет связей.

– А в журнал? Там журналы у вас…

– Да какие журналы! Что вы, что вы, журналы!.. Там своих не печатают. Нет, лучше сами, в газету. Я готов предисловие. Завтра. На девятый подборку, на сороковины ещё… Это долг ваш, я так понимаю. Извините.

– Пожалуй, – согласился Колёсико, с опаской поглядывая на чемодан. – Я поставлю его у себя в кабинете.

А хоронят Краснощёкова с музыкой.

Оркестранты сами пришли и взяли себе за ударника завхоза Скворцова из Дома культуры. Похоронили.

Такой анекдот. Жил молодой человек, был. Жил он в городе Первомайске, а кем был, то неважно, важно, что покинул он однажды свой Первомайск и связал судьбу с другими краями. Перед отъездом решил сфотографироваться в «Срочном фото», потому что срочно требовалось ему фото на какой-то (опустим детали) ответственный документ. Прямо на вокзале и снялся. Увы, не получил фотографию: то ли то, что рассеян он был и забыл, помешало, то ли то, что закрылось «Срочное фото» вдруг на обед, – так и уехал. Месяц прошёл, другой, третий. Достал фотограф невостребованную фотографию, многократно её увеличил и поместил рекламы ради на витрину своего ателье. Как достойный образец высокого фотоискусства. С тех пор каждый, кто попадал на первомайский вокзал, обязательно должен был взглянуть на удачный фотопортрет, а иные смотрели на этот портрет по четыре, по восемь, по двенадцать раз в сутки. Таким он и запомнился первомайцам, и никто уже не мог позабыть, хотя и не запоминал нарочно, образ юноши с выпученными глазами и открытым миру лицом.

Стас Владимирович Клементьев глядел на себя молодого, и странно было ему, и удивительно, и жутковато.

Наконец, под занавес мне (тогда) показалось логичным положить Клементьева в одну постель с Сашенькой. А что как до любви, а что как до любови, послушай, не лови, мой друг, меня на слове, – в темноте сочинительствует Стас Владимирович:

Послушай, не криви,Пожалуйста, душою,Нет малого в любви.Любовь, оно – большое…

Тошно мне стало, что ли. Я сказал вдруг (по тексту романа):

– Хочешь, я не сочиню больше ни одной строчки. Никогда в жизни.

Она спросила:

– Зачем?…

И в самом деле, подумал я, зачем? В коридоре стрекотал электрический счётчик. Кто-то ходил за дверью. Я подумал: тень Краснощёкова.

– Зачем ты приехал только…

В другой редакции тот же эпизод осложнён сном героя. Ему снится, как он во дворе за столовой пилит дрова с отчимом. Вжих-вжих, вжих-вжих. Стоит мать в белой косынке.

Проснулся, а дышать тяжело. В коридоре счётчик. Кто-то за дверью. Тень Краснощёкова.

– Даша.

Никто не ответил.

Всё это следует признать вычеркнутым.

Саши нет. Испарилась красавица.

Отъезд.

Сначала он попросил фотографа снять с витрины портрет. Как ни странно, тот выполнил просьбу.

Потом Стас Владимирович, подтянув штаны на живот и погладив проплешину, полез на трубу.

– Вечером, за час до отправления поезда, я залез на трубу. Ползти было трудно, у меня дрожали колени… Ступеньки-то, они ведь пошатывались… Да. Это нелепым покажется, глупым, но я правда, правда, должен был залезть на трубу – должен был, а как же иначе?

Ожидавшему внизу милиционеру я объяснил:

– Так надо.

Он долго разглядывал охранную грамоту на официальном бланке молодёжного журнала: «… предъявителю настоящего свидетельства просим оказывать всестороннее содействие…»

Было это 15 августа между семью и восемью вечера – в мой день рождения.

Ну а мой день рождения в феврале, слава богу. Вот и отлично. Хорош.

Перевернул последнюю страницу. Прощай, «Труба», прощай, дорогая. Надоела ты мне хуже пареной репы. В огонь тебя, в огонь!

1991