Читать книгу "Автопортрет неизвестного - Денис Драгунский"

– Спасибо, – сказала Юля. – Да, кстати. А Генрих Робертович Флик – это имеется в виду Роберт Рафаилович Фальк?

– Тебе лучше знать.

– Почему же мне? Этот кусочек про ведро, которое не хуже, чем у Челобанова, это же ты написал?

– Нет, – сказал Игнат. – Это Риттер сам написал. Да, наверное, он имел в виду Фалька. Фальк был профессором, как раз в те годы.

– Прокол! – сказала Юля. – Фальк уехал в Европу после того, как преподавал во ВХУТЕИНе. То есть мастером Алабина он мог быть. А вот рассказать ему про Ватсона – вряд ли.

– Мы же не исторический роман пишем! – разозлился Игнат. – Это раз. Хорошо, не Флик-Фальк, а кто-то еще. Мало ли кто? Это два.

– Помиримся на Гиткине, – кивнула Юля.

12.

Назавтра. Воскресенье. Десять утра. Вася стучится в дверь родительской спальни. Алабин и Аня уже проснулись. Лежат рядом, глядят в потолок. Аня говорит:

– Вась, чего тебе?

– Можно? Можно?

– Заходи.

У Васи в руках газета «Правда».

– Слушай. – Вася читает вслух. – «Художники, любимые народом». Вот они. Алабин, Бродский, Герасимов, Ефанов, Иогансон, Пименов, Чуйков. Челобанова, кстати, нет, ого! Ты на первом месте.

– Не обращай внимания, это по алфавиту, – сказал Алабин. – Кто написал?

– Все равно первый! Автор какой-то Нюренберг. А. М. Андрей Михайлович? Или все-таки Абрам Моисеевич? Опять еврей небось?

– Как же, как же, – сказал Алабин. – Антисемитизм, мой дорогой сыночек, – это уголовное преступление. Активные антисемиты, как сказал товарищ Сталин, караются по законам СССР смертной казнью. Так что не надо. Нюренберг Амшей – да, представь себе, вот такое еврейское имя! – Амшей Маркович. Он у нас преподавал во ВХУТЕИНе историю искусств. Тоже художник. Неплохой, кстати. Но очень, очень камерный.

– Одиночно-камерный? – как будто бы не расслышав, переспросил Вася.

– Цыц! Остряк-самоучка! – рассердилась Аня. – Типун тебе на язык!

– Прошу прощения, – сказал Вася. – Короче, решено. Я женюсь.

– Ты – что?

– Женюсь на Таньке Капустиной. Это элементарно, мой дорогой Ватсон! Близкий родственник знаменитого, любимого народом художника Петра Алабина не может быть фашистом. А тем более неразоружившимся.

– Ты полагаешь? – Алабин сначала даже растерялся.

– Уверен. На все сто!

– Да пойми ты, добрая душа, – сказал Алабин, поправляя подушку под головой и стараясь быть благодушным, – она же, как бы тебе сказать… Кажется, романс был такой: «Не красота ее сгубила».

Он пропел это неумелым басом, а потом зевнул на всякий случай, прикрыл рот ладонью и сказал:

– Простите. Ох, не красота. И в очках.

– Ну что ты, Петя, – сказала Аня. – Танечка приятная девушка вообще-то. Такая серьезная. Студентка.

– Вот именно, – сказал Алабин. – Двадцать лет.

– Девятнадцать с половиной, – сказал Вася. – Дорогие папа и мама! Я ее люблю. Уже полгода, как люблю.

– А тебе семнадцати нет! – Алабин начал терять терпение.

– У меня паспорт есть!

– У нас в стране брачный возраст – восемнадцать.

– А в некоторых республиках – шестнадцать! – уперся Вася.

– Для девушек! И мы не в Туркмении живем!

– А в порядке исключения можно и в Москве! Если родители согласны!

– Нельзя! – закричал Алабин и сел в кровати. – Не согласны родители! Ты ее что, мне на шею посадишь? Жену кормить надо, обеспечивать! Я на твоей маме женился, когда мне тридцать один год был. У меня уже была работа-зарплата! Где твой аттестат зрелости, глава семьи?

– Все равно! – И Вася убежал, стукнув дверью.

– Просто нет слов. – Алабин откинулся на подушку.

– Какой он все-таки добрый мальчик, – сказала Аня.

– Отвяжитесь вы все от меня! – Алабин вскочил с кровати, забегал по комнате в трусах и ночной футболке.

Аня отвернулась к стенке.

Завтракали в полной тишине и молчании.

Обедали тоже. Вася сидел с мрачным видом. Потом ушел к себе.

– Значит так, – сказал Алабин Ане. – Возьми деньги, в ящике стола. Бери такси, езжай в Столешников, выбери там торт получше, знаешь, бывают такие, с шоколадными корзинами, здоровыми. – Он показал руками. – Далее – шампанского бутылку, полусухого, запомнишь? Он любит полусухое.

– Кто? – спросила Аня.

– Такси не отпускай, – продолжал Алабин. – Далее едешь на рынок, берешь розы самые красные, тридцать пять штук.

– Сколько?

– Тридцать пять! – Алабин потер руки. – Сегодня у Евлампича юбилей, едем к нему на дачу. Приглашал с женой и сыном. Далее. – Он подошел к стене, где были составлены этюды на подрамниках. Выбрал один. – Теперь бери сей шедевр, запакуй поаккуратнее. Держи. Да. Такси не отпускай. Прямо на том же такси и поедем. Так что лучше сразу оденься.

– Ой, – сказала Аня. – А в парикмахерскую не успею?

– Не успеешь, да и не надо. Причешись гладенько, на прямой пробор, и будешь красивее всех. Ты лучше всех. Прости меня. Я тоже не железный.

Вася вбежал с криком: «Все равно, все равно!» И убежал.

Алабин позвал его.

– Потом поговорим! – сказал он. – Потом. А теперь слушай мою команду.

Вася настороженно на него взглянул.

– Берись за уши, вот как я. Есть? Ухватился? Крепче держи. А теперь раскачивай голову, вот так, быстрее, быстрее, а теперь резко – раз! И выплесни из головы, как из ушата, всю шебурду, что накопилась. Ну – и-и-и раз! Готово?

Вася все еще держался за уши.

– Не знаю, – сказал он.

– Всё. Вольно, отставить. Иди, умывайся, одевайся, пиджак наденешь бежевый в клетку. В гости едем. Галстук я тебе сам повяжу, а то у тебя такие морские узлы выходят, а там девушки будут. – Он подошел к Васе и ласково коснулся пальцем его щеки. – Побрейся, жених… А к Танечке Капустиной зайди через недельку. Так, по-дружески, попросту. И скажи, что я, то есть мы все, вся наша семья, остаемся их друзьями… Обязательно зайди. Ну, слушай мою команду! Мыться-бриться – шагом марш!

Вася молодцевато сделал налево-кругом, а потом, понурясь и сутулясь, медленно вышел из комнаты.

Аня заворачивала картину.

– Тошно-то как, Петенька. Прямо в груди болит, как тошно. Шампанское…

Алабин ее обнял:

– А мне, думаешь, не тошно? – шептал он. – Я, думаешь, буду шампанское пить и веселиться? Да я же все это для него. – Он показал на дверь, куда ушел Вася. – Ради него! Спасать надо парня. Выручать. Видишь, что с ним творится? Что он говорит, что он думает, что затевает? Ты понимаешь, чем это кончиться может? Спасать его надо, спасать!