Читать книгу "Гость. Туда и обратно - Александр Генис"

– Чего ты хочешь, – вздохнул Пахомов, – ваша Балтика – оселок. С Востоком Россия воюет, а от Запада ждет еще и ответной любви. Вот почему Россия – европейская, а не евразийская страна: она всегда лицом к Европе. Последствие агорофобии. На Восток мы перли сдуру, а на Запад – от страха перед завоеванным. Стимул Петра – бегство от бесформенности: обменять степь на клумбу, прислониться к границе и прорубить в ней не врата, а окошко.

– Скорее уж, – влез я, – форточку, если говорить об Эстонии.

Не то чтобы она такая маленькая, Голландия – меньше, не говоря об Израиле. Просто мы о них мало знаем. Как писал Яан Кросс, чтобы вывести эстонцев из «состояния безымянности», понадобился шахматный гений Пауля Кереса. Но надолго его не хватило. Бабушка, правда, любила Георга Отса, а я – Юло Соостера, чья синяя рыба (сама себе тарелка) ждала меня на выставке посреди Кадриорга.

Путь к нему отмечал знак «Осторожно, белки», и я переложил бумажник в боковой карман. В парке стоял камерный президентский дворец легкомысленно-розового цвета. Власть сторожили три тощих льва на гербе и два румяных солдата. Я сфотографировал их всех и порадовался тому, что эстонская независимость – в надежных руках и лапах.

Регенерация

Мы редко задумываемся о том, кому, собственно говоря, Восток Дальний, а кому – Ближний. Между тем это очевидно: Англии. В своей империи она вела отсчет от Лондона, полагая его центром мира и отправной географической точкой. Примерно то же в СССР произошло с При-Балтикой. Это название подразумевало провинцию у отвоеванного моря, которая расположена слишком близко в Западу, чтобы считать ее уж совсем своей.

– Какие у вас в Риге деньги? – спрашивали меня попутчики, когда я путешествовал по России автостопом.

– Талеры, – врал я на голубом глазу и так убедительно, что иногда мне верили.

Советская власть чувствовала себя здесь не совсем уверенно, что не мешало ей наслаждаться чужой красотой и устраивать КГБ в лучших районах. В Таллинне – на добротной улице Пагари. Сейчас здесь музей. Кабинеты следователей с лампой в глаза, камеры без окон, шкаф-изолятор, в котором можно только стоять, и то лишь втянув живот. На стенах – фотографии заключенных, на столе – книга отзывов. Перелистав всю, я не нашел кириллицы. Мне уже приходилось с этим сталкиваться. Соотечественники воспринимают подобные музеи, которые теперь есть в каждой освободившейся столице, как выпад и оскорбление.

– Русские – не палачи, а первые жертвы режима, – кричу я на братьев-писателей, – почему мы должны отвечать за его преступления?

– Не должны.

– Тогда пойдем вместе в музей оккупации.

– Сам и иди.

– Я уже был, – говорю я и показываю билет, но с собой мне никого увлечь до сих пор не удалось.

Чтобы приблизить три балтийские страны, власть, не дождавшись взаимности, постаралась избавить их от собственной истории и объединить в один край с туманным названием Прибалтика.

На самом деле три балтийские столицы разительно отличаются друг от друга. Общего у них только несчастное географическое положение – между могущественными и сердитыми соседями. Во всем остальном Таллинн, Рига и Вильнюс так же не похожи, как и страны, чьими столицами они являются.

– Запомните, – сказал мне вечно веселый эстонский предприниматель, – все, что вы должны знать о наших странах, исчерпывается несколькими словами: Эстония – это Финляндия, Латвия – Россия.

– А Литва?

– А Литва – это Литва.

Вооружившись этим афоризмом, я начал балтийское турне.

В тот Таллинн, что писался еще с одним «н», но уже выделялся фрондой, приезжали за правдой герои Аксёнова и находили ее за рюмкой приторного ликера «Кянукук», о чем я помню с тех пор, как прочел «Пора, мой друг, пора» в четвертом классе.

Намного больше в городе осталось от Довлатова. Несмотря на то что самую злую свою книжку Сергей написал об Эстонии, именно он, «сын армянки и еврея, объявленный эстонским националистом», стал русским патроном Таллинна. На нем примирились две общины, которым Довлатов служит мостом. Эстонские политики, в чем мне довелось убедиться, цитируют его книги по-русски и читают по-эстонски. Со спикером парламента я разговорился.

– Трудно управлять маленькой страной, – сказал он за рюмкой бежевого аквавита.

– Соседи с Востока беспокоят, – понимающе закивал я.

– Нет, со всех сторон, тут же все всех знают, бутылки сдавать пойдешь – обязательно кого-нибудь встретишь. Я и от охраны отказался – засмеют.

Миниатюрная столица на краю небольшой страны, Таллинн был редкой жемчужиной. Не разбавленная Ренессансом и не утопленная в барокко готика предстает дремучей, колючей и монохромной. Особенно в скандинавской, ободранной Реформацией версии. Тут можно было бы снимать Бергмана: белые стены, белые ночи, белесое море – не вопль, а стон духа. Но всю эту лишенную излишеств веру и эстетику преобразует безошибочно сказочный фон. Только здесь я впервые попал в музей марципана. Витрину украшали вылепленные из него же бюсты: платиновая Мэрилин Монро, позолоченный Элвис Пресли и угольно-черный Эдди Мерфи.

Приезжим Таллинн кажется игрушечным, местные не спорят и охотно подыгрывают. На Ратушной площади – знаменитый ресторан с меню крестоносцев: обильные специи, пиво на травах, вылечивающих нанесенный им же ущерб, официанты в некрашеных рубищах, оркестр пронзительных дуделок, сортир с незатейливой дырой и света мало. Вокруг гудит воскресный базар. Больше всего кукол, изображающих викингов.

– А я-то думал, – пристал я к продавцу, – что эсты были пиратами.

– Те же викинги, – парировал он, – горячие эстонские парни.

Момент истины настиг меня в Ратуше, которую нельзя не узнать из-за флюгера Старого Томаса.

– Кем он, собственно, был? – спросил я у кассы.

– Вымыслом, – вздохнула девица, но с ней тут же заспорили товарки, и я ушел в кривые двери, не дождавшись финала исторической дискуссии.

В просторном зале, где собирались отцы города с xv века, стояли бархатные кресла на полтора зада: дородство почиталось признаком успеха и гарантией надежности. На стенах висели наставляющие власть гобелены: они изображали суд Соломона. Но главное – из окон, если не слишком присматриваться к антеннам и питейному заведению «Тройка», открывался примерно тот же вид, что и несколько веков назад.

Я точно знаю, что Таллинн таким не был, когда я школьником приехал сюда впервые. Но я точно знаю, что он таким был задолго до того: гордый своей независимостью ганзейский город.

У ящерицы не могут вырасти крылья, только – хвост. Способность к регенерации присуща тем счастливым своей древностью городам, которым было что терять. Нью-Йорку, скажем, терять особенно нечего, вот он и растет дичком.

Рига – другое дело. Она – моя, даже тогда, когда я не узнаю хорошо знакомого. Например, стеклянные часы «Лайма», возле которых встречались влюбленные. Сперва власти заменили рекламу шоколадной фабрики надписью «МИР». Потом соорудили просторный сортир. Из него открывался вид на канал и оперу. Теперь на этом месте роскошный ресторан: карпаччо из лосося, телячьи щеки в бургундском. И так всюду. В клубе автодорожников «Баранка», где танцы венчала обязательная драка, открыли дегустационный зал с колониальным десертом: хлебный суп в кокосовом орехе. На базар, куда мы ходили лечить похмелье капустным рассолом, водят группы иностранцев, чтобы открыть им сокровенные тайны балтийского угря и латвийской миноги.