Читать книгу "Дневник Верховского - Юрий Сафронов"

Обладая совершенно противоположным темпераментом, я всегда участвовал во всех затеях и шалостях и, не заботясь о возможных последствиях, громко высказывал свои суждения, Иногда мне казалось, что Верховский пытался подражать мне, чтобы стать немного более популярным. Но это выходило у него настолько ненатурально, что он быстро опять входил в свою скорлупу. Мне очень скоро надоело с ним сидеть, и я ушел на заднюю парту. Верховский остался сидеть один, и только в тех случаях, когда в классе не хватало места, кто-нибудь садился рядом с ним.

Прошло два года. Верховский оказался настолько впереди класса по всем предметам, что о нем стали говорить. Он вырос, возмужал, окреп и завоевал признание товарищами известного превосходства над ними. Но любви и уважения к себе он стяжать не смог. В конце года мы были переведены в старший специальный класс и произведены в камер-пажи с назначением личными камер-пажами высочайших особ. Верховский как первый ученик был произведен в фельдфебели и назначен камер-пажом государя. С этого времени в его голосе появился апломб. Он начал открыто высказывать свои взгляды и иногда резко критиковать не только явления нашего обихода, но и то, что происходило вне стен корпуса… Поэтому всякая критика, исходящая из уст Верховского, которого мы продолжали считать чужим в нашей среде, вызывала резкую реакцию с нашей стороны. Я лично никогда не мог найти с ним общей темы для разговора, и поэтому сам никогда от него ничего не слышал. Помню только, что как-то раз, возвращаясь из Царского Села после придворной службы, Верховский, сидя с нами в карете, заявил: «Как хорошо, что я камер-паж государя и мне не приходится таскать женских подолов». Он подразумевал трены императриц и великих княгинь во время парадных выходов. На это Ребиндер, мой партнер по ношению трена императрицы, заметил: «Тебя никто не приглашал на придворную службу. Военно-учебных заведений много и помимо Пажеского корпуса». Верховский замолчал. Если бы это же самое замечание о женских подолах сделал сам Ребиндер или кто-либо из нас, то оно, кроме смеха и дальнейших шуток, вероятно, ничего не вызвало бы. Но Верховскому говорить это не подобало»[370].

В аристократической среде царила, как видно, неразбериха в головах. Ф. С. Олферьев через много лет сделал такой вывод: «Ни одно привилегированное учебное заведение не находило своих питомцев в столь различных политических группировках, как Пажеский корпус. Вероятно, главную причину этого явления надо искать в той всегда беспокойной среде русского правящего класса, из которой мы все вышли и которая постоянно мутила нашу политическую жизнь до тех пор, пока сама не погибла в пучине революции»[371].

Олферьев наконец осознал, что вина за трагедию России «лежала не на Царском Селе, а на том самом развращенном петербургском обществе, которое возвело Распутина на пьедестал и само с ним полетело в бездну»[372].

Это мнение Олферьева вполне согласуется с мнением французского посла М. Палеолога, который в своих воспоминаниях отмечал, что император Николай II в личной с ним беседе говорил, что «наихудшие запахи» исходят не из рабочих кварталов, а из салонов…

Все это станет понятным для русских эмигрантов (и не только для Олферьева) много лет спустя, а пока против фельдфебеля Верховского начал составляться «заговор». Преувеличенная индивидуальность всегда была проклятием как для ее носителя, так и для окружающих. Пажи стали вспоминать все, что можно было бы выдвинуть против него, но оказалось, что хотя каждый из пажей и мог привести пример предосудительной (с их точки зрения) болтовни Верховского, «ни один из них, однако, серьезным проступком назвать было нельзя. Их можно было назвать бестактными или дающими основание предполагать об его неблагонадежности в будущем, не больше»[373].

Верховскому не забыли припомнить и случай в манеже, когда он спросил у солдата, бьют ли их «господа офицеры?», и прочие его прегрешения… В конце концов по предложению Олферьева было решено вызвать фельдфебеля Верховского в курилку и предъявить ему «ультиматум». 11 февраля 1905 года так и было сделано, хотя такой поступок явно шел вразрез с требованием воинской дисциплины.

Фельдфебель Верховский проявил здесь свой твердый характер. Он с опущенной головой выслушал графа Крейца, передавшего ему решение товарищей «вести себя так, как обязывает его высокое звание камер-пажа государя», с обещанием, что в случае согласия все происшедшее «умрет» вместе с ними. Когда Крейц закончил, он выпрямился и металлическим голосом отчеканил: «Я виновным себя ни в чем не признаю. От своих убеждений никогда не отказывался и отказываться не намерен. Слов своих также назад не беру». С этими словами он поспешно вышел»[374].

Следует подчеркнуть такую положительную черту характера Верховского: он не был злопамятен. Позже (в 1924 году) он вспоминал о камер-паже графе Крейце как о «прекрасном юноше, очень образованном, действовавшем, несомненно, с лучшими и чистыми намерениями»[375].

Ольга Николаевна, мать Верховского, пытаясь отвести беду от сына, написала сокурсникам-пажам письмо, в котором просила их забыть личные счеты и дать возможность ее сыну продолжить начатую карьеру. «Письмо было написано очень убедительно, – вспоминал Олферьев, – и чувствовалось, что мы причинили ей большое горе. Мы были неумолимы»[376].

Очевидно, что инцидент с камер-пажом Верховским может быть объективно рассмотрен лишь с учетом всех ставших известными на сегодняшний день обстоятельств, не исключая и воспоминаний самого А. И. Верховского, изложенных им в журнале «Былое» и где главным «организатором» огласки был как раз директор Пажеского корпуса Н. А. Епанчин…

По воспоминаниям Верховского, боязнь набросить всей этой историей тень на корпус, заставила весь класс принять решение никому об этом инциденте не говорить. Сам Верховский перестал бывать в корпусе, а весь класс, несмотря на расспросы, хранил глубокое молчание. Директор корпуса Н. А. Епанчин смотрел на это дело иначе и решил проявить строгость и твердость и тем получить «одобрение свыше»[377].

Начались допросы, сначала ротным командиром, потом директором корпуса. Слухи об «истории» в корпусе поползли по городу. «Стали рассказывать о прокламациях, – писал Верховский, – будто бы подложенных мною государю, о бомбе, найденной в корпусе и т. д.». Одна из родственниц Верховского была даже напугана слухом о том, что его уже расстреляли «за агитацию в Конно-Гренадерском полку»[378].