Читать книгу "Музей заброшенных секретов - Оксана Забужко"

Господи! Ты видишь, какой я мудак, — мне нечего предъявить Тебе в свое оправдание. Я не мучился бессонными ночами над тем, как изменить к лучшему этот мир, — хотя мир точно стал бы лучше, если б в нем занимались солнечной энергетикой хоть на пять процентов от того, сколько занимаются газопроводами (так, словно этот газ будет течь вечно! — съездили бы к нам в Дашаву, посмотрели, какой ландшафт оставляют после себя высосанные газохранилища…), — но я не из тех, кто пробивает собой стены. И жизнью за други своя я тоже не рисковал, один лишь раз дал по морде подлецу профоргу, который взъелся на самого слабого в группе парня и, когда поехали в колхоз, загонял его так, что парнишку забрала «скорая», — оказалось, что он диабетик, мог бы с нами и не ехать, законно откосить, но стеснялся перед девочкой, которая ему нравилась, и когда его в конце концов забрали в реанимацию, я подошел и двинул этому капо-профоргу в морду, как хотел сделать в ту минуту каждый, потому что, если б этого никто не сделал, мы бы все чувствовали себя соучастниками, — зато потом я не раз подавал руку другим сволочам, прекрасно зная, что они сволочи, поскольку меня лично их сволочизм в тот момент не затрагивал, а что же может быть гаже этого?.. Будьте горячими или холодными, но не теплыми — так Ты сказал, Господи, а я столько раз в жизни бывал теплым, что самому противно. И талант свой, что у меня был, я спустил в унитаз, и ближнего не умею любить по-настоящему — стольким в жизни недодал, что и не вспомнить, и вообще, не так уж и уверен, действительно ли люблю людей — не друзей, не близких, а людей самих по себе… Предметы люблю, это правда. Люблю вещи, сделанные человеческими руками, — может, только это по-настоящему и сохранилось во мне от физика. Когда я раскручиваю корпус старого будильника, разложив на подстеленную бархотку, как когда-то делал это дедушка, крошечные, совершенные, словно живые существа, гвоздики, и вижу заботливо прилаженный в середине, как в гнездышке, разумный механизм, меня будто трогает внутри теплая лапка: эти вещи еще живые, они дышат — в отличие от тех, что серийной лавиной накрывают нас сегодня. И хотя я сам отказался переделывать мир, я все равно люблю эту прирученную когда-то другими материю, в которой еще можно узнать свернутую траекторию чужой мысли — как свет мертвой звезды. Золотая пыльца, искристый след. Пот меж лопаток на большой перемене…

…Смотри, показывал мне, маленькому, дедушка, — прозрачно-голубая стрекоза, тростинка, солнечный плес, — смотри, какой у стрекозы совершенный фюзеляж, руками сроду такого не сделать!.. В старых вещах еще можно узнать тот самый восторг, что звучал тогда в дедушкином голосе, — радость приближения человека к совершенству живых форм. Радость преодоления хаоса. Когда все эти вещи окончательно вымрут, рассыплются, переселятся из антикварных магазинчиков в музейные барокамеры, вместе с ними исчезнет из нашей жизни и эта радость. Тогда мы окончательно окажемся в дистиллированном, мертвом пространстве, заполненном совсем иными вещами — эргономичными и безликими, как одноразовые шприцы. И что нам тогда останется, кроме как жрать собственное дерьмо и кричать, что Бог умер?..

Господи!.. Пусть я мудак, пусть из всего, что Ты мне дал, я сумел задержать в руках такой мизер, что и вспоминать стыдно, но если в моей жизни есть какая-то правда, то она в том, что я их не предал — никого из армии тех безымянных мастеров, которые с муравьиным упрямством тихой сапой преобразовывали мир и передали мне его таким, каким я его застал. Мой магазинчик — это на самом деле мой способ этот мир хоть немного задержать, вопреки лавине. Мой способ быть верным — пусть тоже на свой лад тепловатый, тоже мудацкий — пусть. Но хотя бы в этом — я не вру.

И женщина, которую я люблю, — а Ты видишь, что я ее люблю, Господи, я никого в жизни так не любил, как ее, и за нее действительно мог бы умереть, если бы понадобилось, — она чувствует во мне эту мою способность — быть верным. Может, поэтому она меня, мудака, и любит?..

Храни ее, Господи, — что бы со мной ни случилось, — если со мной и правда должно что-то случиться, и все эти призраки неспроста лезут на меня из своих миров, словно сквозняки из щелей, если они взялись трясти мою душу (люблю как душу, трясу как грушу, говорила мне маленькому бабушка Лина — или это мама говорила?..), покуда эта душа не вывалится из тела, как косточка из плода, — черт со мной, будь что будет, только прошу Тебя, Господи, — храни эту женщину, потому что я ее люблю!..

Как странно, мокро между пальцами… Неужели я плачу?..

Поднимаю голову. Стемнело, и небо над городом погасло, как экран огромного компьютера, — осталась только искусственная нижняя подсветка, неоново-бледная заря над крышами: ночная аура мегаполиса. И на тебе! — прямо перед машиной легли на снегу, протянувшись через весь колодец двора, два вытянутых золотистых прямоугольника — от окна квартиры на втором этаже. Как Божья улыбка, честное слово, как знак согласия… Если бы сейчас передо мной на капот спустился ангел в белом и успокаивающе покивал, мол, все в порядке, чувак, не дрейфь, — я вряд ли обрадовался бы больше. Почему-то меня всегда волнует свет, падающий на землю из вечернего окна, — словно обещание какой-то сладкой тайны. Или образ из забытого сна. Я даже свой троещинский двор полюбил с тех пор, как в нем появился вечерний кружевной свет от зарешеченных окон, и что в этом уж такого необычного, казалось бы? А вот же, горит-смеется, глаз не отвести, — опрокинутое на снег, как церковный витраж, высокое, сияющее золотом окно — непременно высокое, как в церкви, и в старокиевских каменных домах именно такие, и в наших львовских тоже, — и кажется, словно там, как на киноэкране, сейчас появится женская тень, отступит, снова вынырнет, замрет, приникнув к окну, словно высматривая внизу кого-то невидимого… И будто темнеет сквозь ночь на белых ступеньках цепочка чьих-то следов, и сердце сжимается от чего-то неожиданно-родного — милый мой дворик, никем не любимая киевская сецессия эпохи цементного бума, — нет, все-таки у городов, как и у вещей, тоже есть душа, и всем поколениям варваров, своих и пришлых, ее не вытрясти…

На какое-то мгновение будто устанавливается штиль, во мне и вокруг меня. Словно все встает на свои места, и я тоже на своем месте: здесь, где я и должен быть. Вот за этим темным, тоже зарешеченным окном, что выходит во двор, мой чуланчик, тут мой магазинчик, я — антиквар… И я уже знаю, что навсегда запомню эту минуту — остановленную, вырванную из потока, как набухшая, внезапно отяжелевшая капля.

«Прости мне, Адриан».

Я простил, я всем простил. Ни на кого нет у меня обиды. Слышишь, мама?..

…Когда где-то под ногами, прямо в салоне, загробно ударяют первые такты «Queen» — «The Show Must Go On»! — я подскакиваю, как от звука трубы архангела, — так только и можно подскочить, когда вдруг обнаруживаешь, что все время, пока ты, как тебе казалось, наслаждался одиночеством, кто-то сбоку за тобой следил — и вот, решил подать голос! В следующее мгновение понимаю, что звуки идут из мобильника, выпавшего из кармана и лежащего на полу, — достаю его, треснувшись лбом о руль, еще что-то обронив в темноте, в абсолютной уверенности, что сейчас услышу мамин голос, — я уверен, что сразу узнаю его, хотя помню только искаженную от времени запись на бобине старенького магнитофона «Весна» (странно низкое, с хрипами, контральто декламирует финальный монолог Мавки из «Лесной песни» — «О, не печалься о теле», и если не знать, что маме оставалось тогда жить со своим телом чуть больше года, никаких особенных чувств этот чужой голос не вызывает…), — сейчас, сейчас, о господи, где здесь кнопка, does anybody kno-o-ow what we are living for[32]? — наконец прямая связь, наконец я услышу, чего от меня хотят и что я должен делать, — прямая связь с судьбой…