Читать книгу "Захар - Алексей Колобродов"

Не самый заметный, но знаковый лейтмотив публицистики Захара последних лет – разочарование в Ходорковском. У меня, кажется, есть версия, почему никакого идейного поворота и графа Монте-Кристо не случилось.

Народ, искренне сочувствовавший в своё, недавнее, время Михаилу Борисовичу Ходорковскому (и я в том числе), сегодня продолжает недоумевать по поводу его мировоззренческих метаморфоз – от «Левого поворота» до внезапной майданофилии, от имперского национализма, заявленного в интервью Альбац-Собчак, до организации тренингов «как здорово, что все мы здесь сегодня собрались» на киевской территории.

А между тем, удивляться нечему.

Ходор, судя по всему, не путаник и конъюнктурщик, а просто очень литературный человек – подлинно ставрогинский тип бродячего идеолога-искусителя. Умеющего как застолбить тему, так и подсадить на неё.

Он в Швейцарии, кстати, где проживает? Не в кантоне Ури?

* * *

И, наконец, о литературе: «сорок тыщ».

Читал «Не чужую смуту», то и дело наталкиваясь на выражение – «сорок тысяч».

Захар клокочет, иронизирует, негодует, для него эта цифра – как правило, знак пустопорожней, стадной прогрессии в увеличении ложно-групповых мнений и смыслов. Ну типа, либералы уже сорок тыщ раз написали о… Сорок тысяч постов, сорок тыщ лайков etc.

Это у Захара не только на письме привычный мем, но и в разговорной речи – в одном из недавних интервью «сорок тысяч» прозвучало дважды.

Как вы думаете, откуда они прилетели и прочно в голове классика поселились? Может, и Захар не знает, а я знаю. Сейчас расскажу.

Казалось бы, жанр памфлета и вообще перебранки должен отправлять к гоголевским курьерам. Но у Николая Васильевича «тридцать пять тысяч одних курьеров». Без традиционного округления в длину. Предпринимались попытки увеличить гоголевские тридцать пять до сорока – саратовский поэт Олег Рогов в годы горбачёвских ограничений (общий смысл замечательного стихотворения много шире) по торговле спиртным:

Здесь на каждую тысячу душ

сорок тысяч курьеров одних

и мильон терзаний бухих

по стране от семи до двух.

Но это – случай поэтически частный, между тем гоголевские курьеры вытаскивают есенинских, из «Страны негодяев»:

Места нет здесь мечтам и химерам,

Отшумела тех лет пора.

Всё курьеры, курьеры, курьеры,

Маклера, маклера, маклера…

И стрелка внутреннего компаса, направленная в сторону Сергея Александровича, не ошибается. Одно из сильнейших мест в «Пугачёве», глава VII, «Ветер качает рожь», монолог Чумакова:

Выйдешь в поле, зовёшь, зовёшь,

Кличешь старую рать, что легла под Сарептой,

И глядишь и не видишь – то ли зыбится рожь,

То ли жёлтые полчища пляшущих скелетов.

Нет, это не август, когда осыпаются овсы,

Когда ветер по полям их колотит дубинкой грубой.

Мёртвые, мёртвые, посмотрите, кругом мертвецы,

Вон они хохочут, выплёвывая сгнившие зубы.

Сорок тысяч нас было, сорок тысяч,

И все сорок тысяч за Волгой легли, как один.

Даже дождь так не смог бы траву иль солому высечь,

Как осыпали саблями головы наши они.

Есть ещё бакинское, 1925 года, стихотворение, «1 мая», где он повторил свистящую саблей рифму «высечь – тысяч».

Ну как тут в сердце гимн не высечь,

Не впасть как в дрожь?

Гуляли, пели сорок тысяч

И пили тож.

Стишок слабенький, как большинство стихов про сам процесс коллективной пьянки, но с проблесками самоиронии, издевательской даже:

И, первый мой бокал вздымая,

Одним кивком

Я выпил в этот праздник мая

За Совнарком.

Второй бокал, чтоб так, не очень

Вдрезину лечь,

Я выпил гордо за рабочих

Под чью-то речь.

В общем, совпадений у Есенина не бывает, его зачарованность этим «сорок тысяч» очевидна.

Через несколько лет Осип Мандельштам оставит стихотворный жутковатый репортаж о Карабахе, стихотворение «Фаэтонщик»:

…Так, в Нагорном Карабахе,

В хищном городе Шуше

Я изведал эти страхи,

Соприродные душе.

Сорок тысяч мёртвых окон

Там видны со всех сторон

И труда бездушный кокон

На горах похоронён.

Но Мандельштам, в свою очередь, своеобразно «болен» Есениным, ревнив и чуток к его тропам, а как раз в те годы, в начале тридцатых, сближается с есенинским окружением из «новокрестьянских поэтов» – Клюевым, Клычковым и Павлом Васильевым.

Мне никогда не попадалось свидетельств, знал ли Есенин казачью якобы песню «Любо, братцы, любо», зачин которой всем известен:

Как на грозный Терек, на высокий берег,

Выгнали казаки сорок тысяч лошадей.

И покрылось поле, и покрылся берег

Сотнями порубанных, пострелянных людей.

На самом деле современный текст – просто слой, нанесённый поверх оригинала, который повествует о событиях конца XVIII века – отряд донских казаков на Кубани подвергся нападению совместных сил ногайской и крымско-татарской орды. Предоставлю слово Википедии:

«В степи у р. Калалах (в переводе с тюркского – Великая Грязь) транспорт подвергся внезапному нападению объединённых ногайской и крымско-татарской орд численностью в 10 тысяч всадников. Каждый всадник вёл ещё по три “заводные” (то есть в поводу) лошади. Одну сменную верховую и две вьючные, так как при набегах ни ногайцы, ни татары, так же как и донские казаки, обозов не использовали».

Так вот, первоначальный вариант:

На Великой Грязи, там где Чёрный Ерик,

Выгнали ногаи сорок тысяч лошадей.

И взмутился ерик, и покрылся берег

Сотнями порубанных, пострелянных людей!

Получается, что песня, созвучная «Пугачёву» в сцене казачьего апокалипсиса с мертвецами, другим концом, географически, упирается в Кавказ – Есенин, повторю, делится впечатлениями о рабочем Первомае в Баку.

Ну, а позднейший текст «Любо, братцы, любо», поющийся сегодня, зазвучал в фильме «Александр Пархоменко» 1942 года. Его на музыку Никиты Богословского написал, используя фольклорные исходники, по некоторым данным, Борис Ласкин («Три танкиста» и «Спят курганы тёмные»).

Поет её в фильме сам батька Махно, в смысле, играющий его артист Борис Чирков.

Да! Майк Науменко в песенке «Буги-вуги каждый день» пел: «я не видел тебя сорок тыщ лет», но когда хит запели другие («Секрет» и пр.) число размылось: «я не видел тебя, наверно, сто тысяч лет».