Читать книгу "Кислородный предел - Сергей Самсонов"

Его отвлекает телефонный звонок. По поводу его участия в событиях на Павелецкой, в отеле «Красные холмы»? Нет, он не расположен ни встречаться, ни комментировать по телефону — все, что хотел сказать, сказал, все было в заявлении. И вообще — его, Драбкина, нет. Поразительно, смеется он, насколько это заявление соответствует действительности. Создав свой «Базель», став владельцем многопрофильной империи, название которой произносят с неизменным придыханием, Гриша остался, в сущности, таким же, как и был, — прозрачным. Закамуфлированным представительским автомобилем, ботинками Cleverley и сшитым вручную костюмом с Сэвил Роу. Человеком, для которого характерно то, что для него ничего не характерно.

Да, по примеру Вексельрода и иных Драбкин было увлекся искусством — причем не вечным и немеркнущим, а современным, скоропортящимся, наглым, хамским: должно быть, подсознательно рассчитывал, что эти молодые хулиганы и его заразят вкусом к акции, к размашистому жесту, к карнавалу. Вышел на кураторов и галерейщиков, дал денег на кощунственную авантюру с распятием в прямом эфире, от которого его пиарщикам пришлось отбрехиваться года полтора; между прочим, познакомился и с этой самой вот Башиловой, по которой зарубаются Гришины спасители… Но все это, если честно, было ни уму, ни сердцу: ну, какой из него человек-карнавал? Он ощущал себя дисциплинированным, послушным маме мальчиком, который, подражая модным сверстникам, вдел в нос серьгу и выкрасил волосы в баклажанный цвет.

Да, «Базель» ежемесячно оплачивал две тысячи дорогостоящих и сложных операций для неимущих граждан, да, «Базель» содержал десятки детдомов по всей стране, да, «Базель» строил поликлиники на Сахалине и в Чечне — причем без всякого пиара, тихо, без истерик; благодеяние, считал Григорий, должно быть анонимным, в противном случае оно приобретает неизбежный оттенок самолюбования; впрочем, даже оставаясь анонимным, — усмехнулся он, — оно вот этого оттенка отнюдь не лишено. Но только разве это было внутренней потребностью, естественным движением души? Скорее уж — беспрекословным следованием Уложению о качествах российского интеллигента. Скорее уж невольным следствием преподанных в детстве уроков, всегдашних маминых рассказов о «пользе малых дел». Душа Григория не вырабатывала сострадания; скорее, Гриша был навьючен добротой и состраданием, как верблюд. Так человек читает Солженицына с «Живаго» не потому, что ищет смысл, а потому что стыдно не читать. (Хотя, возможно, этот отчасти насильственный, «надуманный» интеллигентский стыд есть благо. Какая разница сердечникам и инвалидам детства, из сострадания ли, из приличия ли оплачены их операции? Искренен ты или не искренен, в реальном, объективном мире значение имеет только действие — не импульс.)

Итак, Краснобаев кутит с дорогущими профурсетками в Куршавеле и попадает во французскую тюрьму за нарушение местных представлений о нравственности, чукча увлекается футболом, Вексельрод покровительствует изящным искусствам и имеет крупнейшую в мире коллекцию яиц Фаберже, Потапов яростно благоустраивает детские дома, возводит приюты для стариков, Бататов строит олимпийские объекты в Сочи и шумно, напоказ радеет о здоровье нации, а кто же он, Григорий Драбкин, среди всех этих футболистов-гедонистов, меценатов, женолюбов, примерных семьянинов, православных христиан? Пристрастия, слабости? Дорогие капризы, грехи? Он слыл закрытым, прозывался «наиболее таинственным», в приватное свое существование никого не впускал; о, господи несуществующий, с какой бы радостью он предъявил заждавшемуся миру жену, детей. Но о жене поговорим отдельно, о детях — с лечащим врачом.

В свете последних событий он, Драбкин, сделался невыездным. Дал подписку, изъявил готовность тесно и добропорядочно сотрудничать со следствием. Объяснил: да, этот горе-спецназ, составленный из обворованных дочерней структурой «Базеля» отставников, действительно пришел за ним, но это был скорее жест отчаяния — не тщательно спланированный акт, и, он уверен, взрыв в гостинице и этот неуклюжий и бессмысленный захват заложников никак не связаны. Обвинить его не в чем, перед законом он чист. Впрочем, людей с нездоровым сознанием в этой стране предостаточно. Взять хотя бы того же Подвигина, обезумевшего от горя, — действительно ведь мог Григория убить. Выходит, он, Гриша, дважды спасенный. Сначала его вывел-вытащил из гостиницы Подвигин, не зная, не подозревая, что он, Григорий, — это он; потом его не выдал Сухожилов, который знал Григория в лицо гораздо лучше, чем все эти го ре-налетчики, вместе взятые. За что такая щедрость? Кто нацепил на него при рождении вот эту рубашку? Нет, Гриша бесконечно далек от того, чтобы видеть во всем произошедшем руку провидения. Драбкин в Бога не верит, потому что слишком хорошо, предельно верно понимает, зачем Господь так нужен человеку. Необходим настолько, что человек не мог Его не выдумать.

Бог — порождение страха и ничтожности человека перед лицом природных стихий. Слишком уж по «Словарю атеиста» выходит, но кто сказал, что истина не может быть примитивной, что ей запрещено быть оскорбительно прозаической? Ну ведь верили же первые охотники и собиратели, что бога огня, дождя или грома возможно задобрить, купить, предложить ему в обмен на снисхождение тушку птицы, туесок земляники; значит, бог в их представлении думал точно так же, как они сами. Был корыстен, прожорлив, капризен, отходчив, чувствителен к лести и самолюбив. Ну а дальше с усложнением человеческого сознания усложнялось и понятие о прожорливом божке, который из свирепого и зверолицего становился добрым, благостным, «интеллигентным», вместе с человеком, так сказать, поднимался с четверенек, распрямлялся в полный рост. Классическая роза христианства постепенно прививалась к первобытному дичку; не Господь спустил своим евреям десять заповедей, но евреи написали для Него Уложение о сострадании и других Господних качествах.

Драбкин мог предположить и охотно даже допускал существование некой высшей силы, но если эта сила существовала и существует, то она была и остается ледяным бездонным космосом, неким доматериальным, довербальным, до-сознательным клубящимся туманом, некой матрицей не смыслов — обстоятельств, непрестанно генерируемых и швыряемых в мир атмосферными осадками. И, конечно, эти обстоятельства не касаются ни покупки машины в кредит, ни спасения конкретно Гриши Драбкина, а сводятся к таким ничтожно-мимолетным пустякам, как движение мирового ледника со скоростью километр в тысячелетие, ну, к какому-нибудь СПИДу, ну, к какой-нибудь чуме, ко всему, что совершается не посредством рук человеческих. Если Бог и думает о нас, то думает не по отдельности, а в целом, да и думает ли, смотрит ли: парниковый эффект, потепление, мировые войны, миллионнократное ускорение передачи информации — все это дело наших рук, все это следствие бездарной, глупой и исключительно нашей, человеческой саморегуляции, результат предоставленности человека самому себе. Геликоптеры, пароходы, небоскребы, мировые тенёта, веб-два-ноль, биржи с их искусственной системой ирригации для символических финансовых потоков… — да этот довербальный, клубящийся туман там, наверху, не знает попросту, как с этим всем обращаться. Вседержитель, посаженный за штурвал самолета или в кабину локомотива, беспомощен, как ребенок.

Бог нужен слабому: не можешь обеспечить себе достойный уровень существования, не можешь совладать с давлением физических законов голода и смерти, не сотворен природой сильным и красивым — верь. Что наказан за грехи, что платишь за грехи родителей или веришь в безликую, слепую, неумолимую судьбу, в бездарное и глупое «не повезло». Мечтай о перемене участи на любую другую. Жалуйся. Пиши заявки. «Я, имярек, незаслуженно обделен, не по вине наказан и достоин лучшего». Если бы Бог был суммой нравственных требований высшей силы к человеку — это бы, наверное, еще куда ни шло. Так ведь нет, Он — напротив, сумма требований человека к высшей силе; совокупность наших прошений — пожалей, облегчи, подари, защити, избавь.