Читать книгу "Шифр Шекспира - Дженнифер Ли Кэррелл"

— И еще кое-кто, — прошептала я.

— Где? — Он наморщил лоб.

Я указала на лапы:

— Правая, с ребенком в корзине, действительно от орла. Но другая, с копьем, по-моему, принадлежит соколу.

— Герб Шекспиров! — воскликнул сэр Генри. — Сокол, держащий копье.

Меня передернуло. Мисс Бэкон была права. Права и еще раз права.

— Они все в этом замешаны, — сказала я.

Знать бы в чем. Что там писал Уилл? «Кое-что из воздушных замков, или, как вы их называете, небылиц и безделок, которые некогда создала наша химера, не должно раствориться во мраке Всепоглощающей Ночи».

Только ли желание издать пьесы сплотило их, или нечто большее?

Под чудищем кто-то изящной рукой написал несколько строк из сонета. Сэр Генри прочел их вслух:

Пусть похоронят плоть мою и с ней

Позор наш — имя, коим был я зван.

Мне стыдно, что во всем ничтожен я

И ты стыдишься, полюбив меня[44].

Почерк был тот же, что и в письме к Сладостному лебедю. Внизу страницы виднелась немного небрежно сделанная приписка: «Людей переживают их грехи, заслуги часто мы хороним с ними».

— «Юлий Цезарь», — сказал Бен.

— Нет, Офелия, — мотнула я головой.

На меня недоуменно воззрились.

— Офелия Гренуилл. Она тоже цитировала эту реплику, когда писана миссис Фолджер.

Профессор Чайлд будто бы предостерегал ее от молчания. И она сдержала слово — перефразировав слова из «Юлия Цезаря». Как у нее было? «Пишу вам… чтобы заслуги нас пережили, а грехи остались погребены».

Я вздрогнула. Один раз она, подобно лукавым Макбетовым ведьмам, дала совет, который надо было понимать буквально — смотреть, куда указывает Шекспир. Может, и погребение упоминалось не для красного словца?

Так что Офелия похоронила с собой?

Меня вдруг бросило в холод.

Не она и не с собой.

Мисс Бэкон была права. Права и еще раз права. В совокупности выходило две правды. Если разбираться подробно, Делия Бэкон утверждала следующее: все пьесы Шекспира написал сэр Фрэнсис Бэкон, в то время — глава тайного общества. А еще она верила, что истину о личности автора можно установить, вскрыв могилу Шекспира.

Я удивилась и перевела взгляд на отрывок сонета из книги Дерби. «Пусть похоронят плоть мою и с ней позор наш — имя, коим был я зван». Делия Бэкон не просто поверила в это, а попыталась доказать.

— Попыталась? — фыркнул сэр Генри. — Что значит — попыталась?

Монсеньор Армстронг, не прерывая разговора, оглянулся на нас из-за дверей.

Я понизила голос:

— Она добилась разрешения вскрыть надгробную плиту в стратфордской церкви Святой Троицы. Осталась одна бдеть у алтаря и уже собиралась сломать надгробие, но не нашла в себе сил это сделать. В надгробной надписи, как вы помните, содержится проклятие. Оно-то ее и удержало. По крайней мере так она писала своему другу Натаниэлю Готорну. Правда, в то время Делия наполовину лишилась рассудка. А если она действительно открывала могилу и что-то увидела? Сохранилось ли это где-нибудь?

Скорее всего тайна ушла вместе с ней, а то, что выразилось в лепете, стонах и бреду, поглотили стены дома для умалишенных, где жила девочка по имени Офелия. Дочь психиатра.

Что еще упоминалось в ее письмах? Я порылась в памяти. То, что они с Джемом согрешили против Бога и человека, но все улики вернулись на свои места. «Чтобы заслуги нас пережили, а грехи остались погребены».

Мы обалдело уставились друг на друга. У каждого в глазах мелькала одна мысль — о могиле Шекспира, и никто не осмеливался высказать ее вслух.

Копир запищал, разогревшись. Я прижала том фолио к стеклу и сняла копию обложки. Потом проделала то же с рисунком химеры.

— Скорее, — окликнул Бен из дверей.

Только я выключила аппарат и повернулась уйти, как в комнату вернулся ректор. Вид у него был мрачный.

— Звонил архиепископ. Не стоило мне показывать вам фолио. Похоже, кто-то сжигает их. И убивает свидетелей.

— Мы никому не скажем, — пообещал сэр Генри. — Было весьма поучительно. Более того, это честь для нас. Огромное вам спасибо.

Монсеньор Армстронг смутился.

Я облегченно вздохнула. Хорошо хоть не надо его предупреждать, раз это сделали за меня. С фолио в руках священник проводил нас к выходу.

— Да пошлет Господь мир душам вашим и благополучие в дороге, — напутствовал он.

Мы снова очутились под палящим испанским солнцем и подозвали такси. Я в последний раз оглянулась на ректора в черной сутане с красным поясом, держащего книгу как щит.

По дороге в аэропорт никто не проронил ни слова. Я вытащила из кармана листки-копии и развернула, чтобы рассмотреть еще раз. «Пусть похоронят плоть мою и с ней позор наш — имя, коим был я зван».

Все молчали. Расспросов, куда и почему мы едем, не было — каждый из нас уже это знал. Только едва ли наш путь будет мирен и благополучен.

37

— А в Стратфорде есть первое фолио? — спросил Бен, как только самолет закончил разбег и взлетел, устремляясь назад в Лондон.

— Первоизданий — нет. Стратфорд больше гордится домами, чем книгами. Хотя один экземпляр должен быть.

— Где?

— В Нью-Плейс — доме, купленном Шекспиром, когда он был при деньгах. Или в Доме Нэша, Нэш-Плейс, что стоит по соседству. В пору покупки Нью-Плейс был вторым особняком в городе, но его давным-давно снесли. Теперь на его месте — сад. А Дом Нэша перешел по наследству к Шекспировой внучке. Там есть сборник пьес с острова Роббен — книга, которая тайно передавалась из рук в руки среди местных политзаключенных. Некоторые абзацы отмечены самим Нельсоном Манделой.

— Но ведь это не первое фолио?

— Из тюрьмы-то? Нет. Двадцатый век. Зато у них есть целая выставка изданий Шекспира плюс диорама, посвященная первому фолио: экземпляр, о котором я говорила, и иллюстрации по его производству.

Бен сдавленно чертыхнулся.

— Значит, Нэш-Плейс будет кишеть полицейскими. И дом, где родился Шекспир, скорее всего тоже. В этот раз Синклер просчитает все наверняка.

— Наша цель — церковь, — вставил сэр Генри. — Помнится, в Вестминстере полиции не было.

— Я не стал бы на это полагаться, — возразил Бен. — После всего, что случилось в Уилтон-Хаусе.

Я вспомнила, как он снимал миссис Квигли со статуи, и вздрогнула. «Хочу поймать гада, который сжег национальный памятник в мою смену», — говорил Синклер.

Сэра Генри, как оказалось, больше волновал граф Дерби.