Читать книгу "Разночинец - Козьма Прутков №2"

Гензель!

Говорили на немецком. За последнее десятилетие, волей-неволей, мне пришлось изучить испанский, значительно продвинуться в английском и овладеть основами немецкого языка. Этого знания хватило, чтобы понять приветствия, но явно не хватало, чтобы полностью понимать дальнейший разговор неожиданных соседей.

Тем не менее я стал внимательно вслушиваться, надеясь с большей точностью выяснить в какое время меня забросило. То что я в Берлине времен первой мировой войны, я уже догадался. Но хотелось бы подробностей. Не забывал я отслеживать и окружающую обстановку. Я уже был не тот наивный юноша, оказавшийся в Иркутске 1879 года.

В центре зала пьянствовала компания морских офицеров. Именно пьянствовала — это слово лучше всего подходило к происходящему за их столом. Судя по здравницам и обрывкам долетавших разговоров это были подводники, отмечавшие возвращение из похода и вызов в Берлин.

Недалеко от входа пировала компания офицеров, судя по тостам, гвардейских уланов, которым завтра предстояло отправиться на фронт. Среди кавалеристов выделялся внушительных объемов толстяк. Как-то я другими представлял себе уланов, пусть даже и гвардейских.

И кавалеристы, и моряки были слишком поглощены собой, не обращая ни на кого внимание.

— Я заказал говяжью грудинку, — сообщил тем временем приятелю Гензель и я это вполне понял.

Но дальше смог разобрать в беглой речи лишь отдельные слова: Бристоль, специалитет, антре, аперитив. Вообще, слово Бристоль звучало в разговоре чаще всего. Но упоминали они и фамилии, фон Ягова, Круппа, Бисмарка и кайзера Вильгельма, причем без какого либо пиетета или особого выделения, как обычно бывает, когда говорят о значительных особах. Что выдавало принадлежность молодых людей к высшей аристократии.

Как выяснилось пилота звали Йобст Бёзе, а его собеседника Ганс фон Хохберг.

Беседу прервало появление main course, основного блюда нынешнего вечера. Вожделенный Rinderbrust Bristol, грудинка Бристоль, появился в зале в сопровождении свиты: трех официантов и самого шеф-повара, под сдержанный, но явно одобрительный гул со стороны компаний подводников и кавалеристов.

Но укрытая белоснежной скатертью тележка, где на серебряном подносе лежал огромный кусок говяжьей грудинки, направилась в сторону столика, за которым сидели всего двое, да и те в невысоких чинах и непозволительно юных летах.

Точные движения ножа, и вот, расточая умопомрачительный запах, кусок мяса лежит на тарелке перед молодым пилотом. Мгновением спустя точно такой же по весу и размеру ломоть грудинки получил и его сосед-гусар.

Даже у меня, несмотря на недавно съеденный обед, при запахе грудинки потекли слюни. Но — увы! — официанты не обратили на меня внимания, и тележка отправилась в путешествие по залу, наделять фирменным блюдом остальных посетителей.

Но прежде чем она причалила у моряков, пересекающимся с тележкой курсом выдвинулись двое, направившиеся к столику наглецов. Первый кусок вождю или герою! А в этом зале первыми героями были подводники! Ну не потсдамские же гвардейцы, в самом деле!

Старший по званию и должности, скорей всего капитан, был пьян. Залил цистерны по самую маковку. Глаза подводника, возможно, изначально были темно-синими, как воды Атлантики. Но сейчас в них плескался спирт, окрасив радужку в невозможный у живого человека белёсый цвет, точь-в-точь линза перископа. Тем не менее походка офицера была твердой, движения скупыми и точными. Сразу видно кадрового офицера. По возрасту лет тридцать пять, что означает — получил кортик лет за десять до войны. И всё еще обер-офицер, несмотря на Железный крест первого класса и множество других наград.

Его спутник на десяток лет младше. Железный Крест пока только второго класса. Типичный дуэльный шрам-шмисс, непременный атрибут всякого бурша (*члена студенческой корпорации), указывал на получение офицерского звания уже во время войны, по окончанию университета, а не военного училища.

При приближении старшего по чину офицера Гензель и Йобст встали. Подводник скользнул глазами по знакам различия Бёзе, стоявшего к нему ближе, потом зацепился взглядом за Орден Заслуг на шее.

— Сколько? — спросил подводник, и пилот, к моему удивлению, понял о чем идет речь.

— Тридцать пять сбитых лично и подтвержденных, господин капитан-лейтенант.

Подводник коротко кивнул.

— У меня тридцать четыре. Восемьдесят пять тысяч тонн, — моряк говорил рублеными фразами, но на удивление четко.

— За счет заведения! Героям Рейха! — к столику скользнул обер-кельнер, раз-два-три! — и в руках всех четырех офицеров наполненные до краев рюмки с прозрачным как слеза шнапсом.

— Аuf uns! — провозгласил капитан.

— Prost! — поддержали офицеры.

Обер-кельнер застыл, приготовившись при необходимости наполнить рюмки по-новому. Но капитан-лейтенант опрокинув в себя алкоголь, четким движением поставил рюмки на столик, развернулся и не произнеся больше ни слова направился к своим пирующим товарищам. А лейтенант задержался на минутку.

Речь младшего подводника оказалась вполне разборчивой и я понял, что в ресторане празднуют возвращение из похода офицеры нескольких субмарин. Ну это я и сам сообразил. Не успели отметить возвращение, как их вызвали в Берлин. Вот они и расслабляются на берегу после тягот похода.

Моряк кивнул, прощаясь, и отправился догонять командира. Подходя к столу лейтенант запел с хрипотцой, скорей даже проскандировал, в такт шагам:

Tag und Nacht, und Nacht, und Tag

И сидящие в отдалении подводники тут же громко заревели в ответ, поднимая зажатые в руках рюмки:

Vier Wochen, Tag und Nacht

im Lederzeug geschlafen — gewacht,

vierzig Mann die ein starker Geist

auf Tod und Leben zusammenschweißt,

wißt ihr was das heißt?

Четыре недели, день изо дня

Солёной кожей скрепя

Для сорока — жизнь и судьба

И смерть — для всех одна.

Можешь понять меня? *

(Песня времен первой мировой войны по стихотворению «U-Boote» неизвестного автора)

— There’s no discharge in the war! — произнес Гензель. — Отпуска нет на войне! Слова другие, а смысл тот же.

— Бутс (Boots) и Бот (Boot) — очень созвучно, — ответил Йобст, — но по мне лучше топать сапогами под жарким солнцем Африки, чем неделями быть заточенным в тесной железной скорлупе подводной лодки под толщей воды…

— Эти ребята должны ценить каждую минуту, что проводят на берегу, — согласился Гензель.

— Für die auf See! За тех, кто в море!

Оба подняли рюмки и выпили, прежде чем приступить к трапезе.

Дальше офицеры заговорили о войне, почему-то упоминая Уинстона Черчилля, которого Гензель называл Уини, каких-то английских лордов, судя по разговору известных обоим собеседникам. Потом переключились на войну в воздухе. И здесь чаще всего упоминались Рихтхофен и Геринг. Время от времени, правда всплывали и другие фамилии, но они были мне абсолютно неизвестны.

Из их разговора стало