Читать книгу "Все мои женщины. Пробуждение - Януш Леон Вишневский"

В маленькой приемной на последнем этаже больницы их ждала женщина в черном обтягивающем платье. Она сердечно поприветствовала Лоренцию, расцеловав ее в обе щеки, и сразу подошла к Его каталке. Она напомнила ему официантку из берлинского ресторана, в котором Его Лоренцо имел свой, зарезервированный навечно столик. Те же глаза, тот же тембр голоса, такие же длинные, красивые ноги, те же карминно-красные ногти и такая же короткая черная юбка. В руках она к тому же держала пластиковый поднос, но на подносе лежал небольшой шприц.

— Жаль, что на вас эти странные очки. Я так давно хотела посмотреть, какие у вас глаза, — тихо сказала она, подавая Ему руку в знак приветствия.

— Меня зовут Корина ван Бурен. Я невролог. Я исследую ваш мозг методом позитронно-эмиссионной компьютерной томографии. Но сначала, — произнесла она, — мы внутривенно введем вам помеченную маркером глюкозу, а точнее — фтордезоксиглюкозу, содержащую радиоактивный изотоп фтора. Мозг питается в основном глюкозой, следовательно фтор в него попадет вместе с ней. Потом мы увидим, как позитроны, помеченные этим радиоактивным фтором, аннигилируются электронами в тканях разных отделов вашего мозга. Звучит это довольно мудрено, но на самом деле все довольно просто. Когда что-то аннигилирует в результате столкновения с чем-то, заряженным иначе, обе частички исчезают. Но сам процесс оставляет следы. В данном случае — по два фотона на один акт аннигиляции. И мы эти фотоны зарегистрируем специальными датчиками, размещенными в пространстве около вашей головы. Пока вы спали, мы уже несколько раз делали эту процедуру. Позитроны — это…

— Аннигиляция оставляет следы. То есть нельзя, к сожалению, просто исчезнуть без следа, — перебил Он ее. — В этом я убедился еще в ЦЕРНе. Да и по некоторым событиям в собственной жизни тоже.

— И я отлично знаю, что такое позитрон, а вот чего не знаю — вы когда-нибудь жили в Берлине? Жили? — спросил Он шутливо.

— Да. Четыре года. В общежитии рядом с «Шарите». А почему вы спрашиваете?

— Просто у вас точно такие же глаза, точно такой же тембр голоса, такие же длинные, красивые ноги, такие же карминно-красные ногти и точно такая же юбочка, как у одной моей знакомой из Берлина, которая…

— Это точно не могла быть я. Я тогда не красила ногти, — засмеялась она громко, не давая Ему закончить.

Наклонившись над ним, она подняла рукав Его пижамы и деликатно стиснула место над локтем, пальцами ощупывая Его вену. Вскоре Он почувствовал легкий укол.

— Но вообще у меня о Берлине самые лучшие воспоминания. Вы ведь не немец? — спросила она, впрыскивая Ему содержимое шприца.

— Немножко немец. Хотя больше берлинец. А если совсем серьезно — я из Польши.

— У нас в «Шарите», — сказала она, — было много докторов из Польши. Помнится, они были необыкновенно галантные. И чересчур робкие. Помню еще гениальную лекцию одного польского врача, который делал пересадку сердца в какой-то маленькой сельской клинике в Силезии. После лекции у меня была возможность с ним поговорить. Звали его Религия или как-то похоже. Он за час скурил, наверно, целую пачку сигарет! И это кардиолог! Я помню, что мы сидели в маленькой комнатке рядом с лекционным залом в облаке густого табачного дыма, пахнущего самым дешевым сортом марихуаны, смешанной с дерьмом и сверху побрызганной одеколоном.

— Это был Релига. И он уже несколько лет как умер, — сообщил Он.

— Вы его знали? Значит, вы были с ним знакомы? — спросила она с удивлением.

— В Польше его все знали. О нем и его сельской больнице сняли очень трогательный фильм, — ответил Он.

Она приклеила пластырь в месте укола и, повернувшись к Лоренции, произнесла:

— С момента введения маркера до самого исследования должно пройти не меньше часа.

— Лори, хочешь кофе или чай?

— Чайку бы. Чайку. Того с гибискусом, который в прошлый раз и в позапрошлый. Он у вас самый вкусный. А мы тут с Полонезом поболтаем, у нас времечко-то быстро пролетит. Ноу стресс, — ответила Лоренция, придвигая каталку к кожаному креслу, в котором удобно устроилась сама.

Когда невролог скрылась за дверью, Лоренция понизила голос и сказала:

— Корина эта — очень аппетитная и интересная дамочка. Сам видишь. Она у нас работает не постоянно — основное-то место у нее в университетской клинике, там она профессор. Молодая, а уже профессор. Только с Маккорником они вот не очень ладят. Болтали в больнице, что когда Маккорника из дома выгнали, то он у Корины искал утешения, но не нашел такого, как хотел. Говорят, поэтому он с ней такой всегда подчеркнуто официальный, как политик, и недружелюбный. Но в больнице много чего болтают, всякой ерунды — от скуки-то. Это ж люди.

Вскоре в приемную вошла молодая девушка. Ее голову и шею закрывал фиолетовый хиджаб. Она склонила голову и улыбнулась Ему, быстро подошла к Лоренции, сняла с подноса фарфоровую чашку с чаем и поставила на маленький столик рядом с ее креслом.

— Корина сказала, что тебе понравился наш чай. Я сахару положила столько же, сколько всегда. Три ложечки, — сказала она Лоренции.

— Ты хорошо помнишь, деточка, что любит старая Лоренция. Очень хорошо, потому что сама-то я ведь часто забываю, хе-хе…

— Точно три, потому что гибискус, конечно, очень полезный, но терпкий для языка, — добавила она.

Когда девушка вышла из приемной, Лоренция взяла чашку и сказала:

— Молодая Рашида у нас работает два года. Выглядит как девушка, которая еще и паспорта не получила, а на самом деле студентка медицинского факультета. Она приехала из Ирана и уезжать как-то желания не имеет. Маккорник все время находит какие-то деньги, чтобы продлить ее обучение.

— А ты, Полонез, видел ее глаза? — спросила она неожиданно.

— Заглянул в эти огромные, глубокие, влажные, мерцающие, как два озера на солнце? Я когда в ее глаза смотрю — мне сразу та сеньорита, которая в твою постель влезть хотела, вспоминается. Та, что приходила три дня подряд, но только под вечер всегда. И тебе письма вслух читала. И потом оставила мне стопку писем, обвязанную ленточкой. Чтобы я тебе отдала, когда ты проснешься. А если бы ты умер, как она мне однажды сказала, то я должна была их сжечь. Она меня заставила ей это пообещать. Она, эта Милена, такая странная была. Иногда холодная, высокомерная и неприступная, как какая-то королевна, а в другой раз — возбужденная до крайности. Как какая-нибудь колдунья, сидящая на пылающем стогу.

Я тебе скажу, Полонез, что у нее были вот такие же точно глаза, как у нашей Рашиды. Как будто она ее сестра. Я иногда смотрела в ее эти глаза — не могла насмотреться. Такие они прекрасные были.

— Ничего удивительного, что они тебя когда-то околдовали, — добавила она, сжимая Его руку.

— Я ее спросила, на второй, что ли, вечер, когда она пришла в больницу, где она живет. Она по-английски говорила так хорошо, будто при дворе в Лондоне работала, мне даже отвечать было трудно, но при своей красоте на англичанку она похожа никак не была. И она ответила мне очень странно. Что она нигде не живет. Ну как можно, Полонез, нигде не жить? Ну сам посуди? Она ведь на бездомную-то никак не походила! Я нескольких бездомных знавала, дамочек, бродяжек, спящих в канавах в Де Пейп, но ни одна из них как-то туфелек «Прада» не носила и «Амуажем»[40] не пахла. И она мне тогда объяснила, что просто еще не нашла своего дома. И немножко поплакала при этом. И я скажу тебе, Полонез, что я эти ее слезы поняла, потому что иной раз жалела, что у меня свой дом уже есть. Такой постоянный, в ипотеку взятый, на всю жизнь. Потому что дом там, где любовь, а не где цемент и фундамент. И она, вот такая заплаканная, на тебя вырулила. Говорила мне о твоем доме. О кухне, где пахнет капустой. О балконе с банкой, в которую не вмещаются окурки твоих сигарет. И о фотографиях Сесилии на каждом свободном месте на стене и на столе. И о маленьком беленьком квадратном шкафчике из «Икеи». С округлыми молочными стеклами — в твоей ванной. Там, где ты позволял ей оставлять свою щетку зубную и лак для ногтей. Она мне говорила, что этот шкафчик был полностью только ее. И что только у тебя, по этому бедному адресу, как она выразилась, у нее было что-то по-настоящему свое. Что она была уверена, что ты не заменишь ее щетку на другую. Так она мне говорила. Я тебе, Полонез, скажу, что понимала ее прямо вот каждое слово. Хотя она думала, что разговаривает с какой-то бестолковой негритоской. А может, нет? Но она так рассказывала, в этом своем возбуждении, такая была обворожительная! Такая какая-то… особенная. Как будто на ней Природа или даже сам Бог показали, что они на самом деле могут. Такая красивая. Я думаю, что она к тебе приехала из какого-то места, где не может больше жить. Но по официальной версии — она сама заявила, что привезла вот этот пакет неотправленных писем. Даже если это предлог — то очень красивый.