Читать книгу "Параджанов - Левон Григорян"

После Мтацминды с ее чистым горным воздухом пришлось долгих девять месяцев вдыхать затхлый воздух ортачальской камеры. Конечно, после украинских лагерей здесь были более терпимые условия. Если можно назвать «терпимыми» удушающую жару и тесную камеру для человека с больным сердцем, диабетом и целым букетом прочих хворей.

Писем из последней тюрьмы сохранилось меньше. Сыграло роль то обстоятельство, что здесь стражи закона были более сговорчивы и свидания, а значит, и живые общения были более частыми и регулярными. И все же одно из писем приведем.

Оно обращено к Гарику, которого он напутствует перед поездкой в Киев (студенты везли туда учебный спектакль) и снова, как когда-то в письме сыну, предлагает подробную культурную программу:

«Гарик! Читай! Вслух! Работай над речью. Пластикой…

Гарик!

Итак — гастроли. Первые!!! Перед тобой Киев!!!

1. София Киевская (рядом с трапезной Сорочинский алтарь).

2. Андреевская церковь (арх. Растрелли).

3. Кирилловская церковь (Подол — Врубель).

4. Музей Русского искусства.

5. Музей Западного искусства.

6. Музей Украинского искусства.

7. Музей исторический.

8. Музей Ленина (новый, на площади Комсомола).

9. Лавра — вся!!!

10. Лавра. Золото — кладовая.

11. Лавра — Музей народного искусства.

12. Комиссионный магазин. Угол Саксаганского и Толстого (Интерес!!!).

Посети все или ничего.

Гарик! Ты не владеешь языком, гримом, позой, костюмом, голосом, артикуляцией, дыханием. Как жить дальше! Смешным надо быть до поры до времени…

Женись, соберись, думай, читай, пиши, смотри выставки, рисуй. Может быть, в сумме потом, после усердия, возникнешь ты…

Весна 1982 г. Тбилиси, Ортачальская тюрьма».

В этом письме обращает на себя внимание не только строгость Параджанова к профессиональной подготовке племянника, высокий уровень требований к будущему актеру, но и не утраченная любовь к Киеву. Любовь, сохраненная на всю жизнь и навсегда, несмотря ни на что… В душной камере он через племянника как бы старается прикоснуться к тому, что любил всегда в этом городе, — его храмам, его музеям, всему, что приносило ему красоту и радость.

Процесс, как и полагается абсурдному процессу, тянулся долго и невнятно. И проблема была не только в деталях следствия и прочих казуистических подробностях. Проблема была в том, что степень вины обвиняемого определялась не в ходе выяснения истины, ее, как и меру наказания, определяли «наверху»… А верхи к тому времени запутывались сами все больше и больше.

За эти девять месяцев в стране все ясней чувствовалась необходимость перемен. Первый легкий ветерок того, что позже назовут перестройкой, смущал высокие партийные умы, которые снова не знали ответов на извечные вопросы: «как быть?» и «что делать?», и потому откладывали смутное дело Параджанова в долгий ящик. Никто не хотел брать на себя ответственность за новую расправу над художником, признанным во всем мире.

Уже были отпущены на «вольные хлеба» Солженицын, Ростропович, Любимов и многие другие известные деятели культуры, и потому показательная порка Параджанова выглядела сейчас весьма непривлекательным событием.

После ввода наших войск в Афганистан и бойкота Московской Олимпиады партийная номенклатура опасалась всякого шума. А новое заключение Параджанова возмущение и шум во всем мире гарантировало.

Разумеется, Параджанова снова пытались вызволить из тюрьмы. Тарковский в Италии, тогда он начал работу с Тонино Гуэррой над проектом будущего фильма («Ностальгия»), снова подключил к освобождению Параджанова Антониони, Феллини и других известных режиссеров европейского кино.

Не молчали и видные грузинские режиссеры: Резо Чхеидзе, Тенгиз Абуладзе, Эльдар и Георгий Шенгелая прикладывали все усилия для освобождения Параджанова. С большим письмом обратилась к Шеварднадзе Софико Чиаурели. Разумеется, в ЦК компартии Грузии не могли не прислушаться к мнению видных деятелей грузинской культуры.

С очень искренним письмом обратилась к Шеварднадзе (он был тогда первым секретарем ЦК компартии Грузии) Белла Ахмадулина:

«Глубокоуважаемый Эдуард Амвросиевич!

Прошу Вас, не рассердитесь на меня. Моя нижайшая просьба сводится лишь к этому. Прочтите мое письмо и не осерчайте. Я пишу Вам в нарушение общих и собственных правил. Но это моя человеческая правильность и моя безысходность. Я не могу не написать Вам.

Не гневайтесь. Я о Параджанове. Я очень знаю этого несчастного человека.

Тюрьма его не хочет, но он хочет в тюрьму. Нет, наверное, ни одной статьи Уголовного кодекса, по которой он сам себя не оговорил в моем присутствии, но если бы лишь в моем…

Он не находит себе художественного воплощения и неотрывно ставит свой бесконечный фильм на всех улицах среди людей, некоторые из которых плохие.

Я знаю, что он всех раздразнил и всем наскучил. Но не меня и не мне. Меня ему не удалось обвести вокруг пальца болтовней о бриллиантах, которые интересуют меня так же мало, как его, и прочим вздором…

Я понимаю, что сейчас речь не об этом, но все его преступления условны. И срок наказания может быть условным. Это единственный юридический способ обойтись с ним без лишних осложнений, иначе это может привести к его неминуемой гибели…

Грузины всегда были милосердны к чудакам, безумцам и несчастливцам. Параджанов — самый несчастливый из них…

Мое письмо совершенно личного свойства. О нем никто не знает и не узнает. Я написала его для собственного утешения и спасения…

Позвольте пожелать Вам радостной весны и всего, что потом…»

Во всей этой истории, в последующих пересказах обросшей многими забавными подробностями, но весьма драматичной для самого героя, примечателен финал — не менее абсурдный, чем сам процесс: накажем, но помилуем.

Удивительным образом такое оригинальное решение было подсказано поэтом, в данном случае поэтессой.

Параджанову «влепили» срок, но… условно! Ее подсказка оказалась спасительной как для судей, так и для «злостного преступника» с большим тюремным стажем. Таким вот образом и волки были сыты, и овцы целы. Параджанов по строго зачитанному приговору снова получил пять лет, но был освобожден прямо из зала суда.

И вернулся из Ортачал на Мтацминду, в дом, где стены хранили память о его детстве. Он покинул его 11 февраля 1982 года и вернулся 5 октября этого же года.

После затхлой камеры он снова жадно вдыхал горный воздух. Утверждают, что в хорошую погоду отсюда можно увидеть даже вершину Казбека…

Подводя итоги этой истории, трудно сказать, где было больше абсурда — в деле о шариковой ручке, затеянном в Киеве, или в деле о папских бриллиантах, заведенном в Тбилиси. Никогда не было ни «порнографического» ширпотреба, ни мифических «папских бриллиантов», они существовали только в эпатажном трепе Параджанова и его племянника. Два его самых любимых города отплатили ему за любовь двумя «казенными домами» — Лукьяновской и Ортачальской тюрьмами.