Читать книгу "Песня зверя - Кэрол Берг"

Но я же хотел этого. Намерения мои были ясны, решение твердо. Каковы бы ни оказались тайны Нарима — а я уже давно пришел к заключению, что тайны его поистине монументальны, — я решил, что мне нет до них дела, потому что они не имеют отношения к моей цели: доискаться до истины. Но я не учел того, что Лара почти свела меня с ума. В Мазадине не догадались изобрести пытки, подобной утонченной муке, через которую мне пришлось пройти за последние два дня, — сначала изображать близость, которой я так жаждал, слышать исполненные ненависти слова, лишавшие меня всякой надежды на нее, и мучиться — ведь нельзя было удержаться от соблазна решить, будто ее поступки свидетельствуют о совсем других чувствах… И я не учел той ярости, которая охватила меня, когда я узнал, что Нарим отправил меня в преисподнюю — "в безопасность", — поскольку не считал людей способными на стойкость и верность. Но это страшное открытие подарило мне надежду, которая питала сладкий любовный бред. Наверное, Лара хотела, чтобы я, сделав это страшное открытие, ее возненавидел, но я-то вбил себе в голову, будто она не допускает между нами никакой лжи. И вот я пытался справиться со всеми этими обрушившимися на меня новостями, а дракон едва не расколол мне голову безумным ревом.

Разве мог я придумать разумные слова — за четверть минуты, в подобной сумятице? Какая связь могла превозмочь ошеломляющее, неимоверное, чудовищное великолепие разъяренного до предела дракона?

Так что когда настал решающий миг и я кинулся навстречу самому кошмарному видению в мире, мне удалось лишь бездарно выдавить: "О Роэлан, вспомни!" Алые ноздри вспыхнули, чудовищная голова опустилась, раздался невыносимый рев, ослепительная вспышка сбила меня с ног, и я упал на колени. Мимолетная печаль о Ларе, музыке, драконах, о великолепии, грусти и святости жизни — и меня охватила такая страшная боль, что по сравнению с ней все пытки Мазадина были не более чем булавочными уколами.

В голове промелькнуло слово "скорее", что само по себе было странно, потому что я ждал смерти по крайней мере быстрой. Но тут-то время и стало выкидывать свои непонятные штучки, и боль и рев, от которого тряслась земля, все не кончались. Сквозь какофонию бушующего белого пламени и драконье неистовство до меня доносились мои собственные крики, и я подумал — что же эта несчастная душа до сих пор не мертва? Что ж он не замолчит?

Вспомни…

Неужели это мое слово эхом отдается в мертвых ушах?

— Эйдан, любимый! — услышал я Ларин крик. О, как горько, как пронзительно-нежно, как трогательно прозвучал он, исполнив мою муку сладостью открытия и душераздирающим сожалением.

И тогда откуда-то издалека, из-за луны и звезд, долетел тот же зов, такой слабый, что его мог бы заглушить и ветерок от крылышек мотылька, и шорох проплывающего облака, и снежинки, оседающие на снежное одеяло по колено глубиной. Не слова — нет, тот, кто говорил со мной, не знал больше слов. Даже не отголоски мелодий, которые пел мне Келдар. Образ. Чувство. Изумление. Эйдан… Эйдан, любимый?

В тот бесформенный, бесцельный миг, когда я это услышал, я решил повременить со смертью. Не мог же я оставить без внимания голос, бывший для меня смыслом жизни, — только вот хаос, боль и ужас оглушали меня, мешая его расслышать. Нужно было найти островок внутреннего покоя и оттуда попытаться ему ответить. И вот я отправился на поиски этого островка, отправился в путь, полный видений, пробился через все переполнявшие меня мысли, претендовавшие на то, чтобы стать моим последним горем или последней радостью. За пределами пламени и боли витал образ Лары — не той, танцующей, полной грации и прелести, а закованной в доспехи из кожи и гордости, повергающей ужас к своим ногам. Еще образы — Давин хохочет, похлопывая меня по плечу, Каллия награждает поцелуем, отдающим вином, Альфригг бьется в ярости, кляня меня за предательство и зажимая рукой рану. Я заставил их расступиться — и Горикса, и Гарна Мак-Ихерна, их цепи и хлысты, отчаяние, обугленную горечь Искендара, загадку Нарима… Я углубился дальше и снова оплакал Джеральда, Элис и Гвайтира, услышал безумный вой отца и ласковый смех матери. В Мазадине я узнал, как отрешиться и от них. И вот среди хаоса я разыскал тьму и тишину, холодный мирный океан покоя моей души.

— Вспомни, — произнес я опаленными губами и потрескавшимся языком. — Это твой слуга… твой брат… Эйдан пришел освободить тебя. — И я заставил себя ждать — долго, очень долго, краткий миг, всю оставшуюся жизнь.

— Эйдан, любимый… — Образ стал куда ярче.

— Я здесь, — ответил я.

— Мой. Мой. Потерянный. Помню тебя… сломанный, одинокий, печальный…

— Нет, я не печалюсь больше, — сказал я. — И больше не одинок. Твой голос — утешение и отрада мне.

Он был со мной. Голос, который я чувствовал — потому что я его не слышал, это слово тут не подходит, — и в самом деле был голосом того, кого я почитал богом. Я не мог найти другого имени для подобного создания. Сейчас, как и в наши первые дни, когда я был еще ребенком, разум был погребен в нем так глубоко, что я едва различал образы, которые он вливал в меня так щедро, — лишь бессмертную их красоту, любовь и радость, с которой он их создавал.

Я бы веки вечные упивался его дикими видениями, но перед глазами поплыла тьма, а грудь словно бы терзали когти из расплавленной стали, и было не вдохнуть. Я горел, я умирал…

— Роэлан, вспомни! Роэлан, лети, лети радостно и свободно!

Миновал покой, который время так милостиво мне даровало, и, открыв глаза, я увидел, как пылают мои протянутые руки. Клочья пылающей одежды обратились в пепел и упали наземь, но плоть, к моему изумлению, не обуглилась. Волосы, сгорая, превращались в скрюченные угольки, кровь закипала в жилах и яростно билась о кожу, я скорчился на черной оплавленной земле, но не умирал. Сама боль каким-то безумным образом превратилась в почти невыносимый восторг.

Гори, любимый, в пламени моей жизни. Дай мне вспомнить…

Миг, минуту, день горел я в драконьем огне. Я был словно детеныш — детская чешуя обгорела, я стал взрослым, я был среди взрослых, и мы щедро делились друг с другом дарами, которыми осыпали нас боги. Как все просто. Его освободила песня. Слова, которые произнесла Лара, слова, которые так долго извращала парализующая волю власть кровавиков, вернулись к чистоте и ясности. К музыке, которую мы вместе сотворили. Это Роэлан был мне третьим крылом — он возвысил меня на несколько мгновений над бренной жизнью, показал мне ее чудеса, — а теперь я напомнил ему о его душе.

Пламя померкло и потухло. Дракон вытянул шею и затрубил победно и радостно, осыпав меня, словно благословенным дождем после долгой засухи, холодными синими искрами. И я — обессиленный, крошечный, не способный сейчас даже на самую жалкую мысль, — поднял руки и безумно расхохотался, радуясь вместе с ним, потому что каждой частичкой, каждой косточкой чувствовал: Роэлан свободен. Пусть я оглох — наверно, так и есть, — но радость в его крике я слышал. Пусть я ослеп — таким невероятно ярким было его пламя, — но в его глазах я видел, как изменился мир, — словно отдернули залатанную серую завесу. Звезды сияли на бархатном небе, словно рассыпанные бриллианты; над заснеженными вершинами на юге бушевала розово-оранжевая летняя гроза. И словно солнце, с приходом рассвета являющее свое великолепие, Роэлан развернул крылья, сияющие золотым, красным и зеленым, — и вот во славе своей взмыл он в ночное небо, расколов небеса радугой пламени, и исчез за горизонтом. Слезы хлынули у меня по щекам, и я скорчился, нагой и одинокий, на черной колючей земле.